– Машина, наверное, перегрелась, – сказал мастер, когда синьор Фидардо рассказал о запахе и об искрах. – Либо что-то не так с вентилятором, либо с подшипниками. Давайте посмотрим…

Сеньор Россу осмотрел машину и затем включил ее. Все работало как следует.

– Как странно! – воскликнул синьор Фидардо.

– Вообще-то нет, – возразил сеньор Россу. – Кто-то уже исправил неполадку. Подшипники смазаны, а вентиляционные отверстия прочищены. Вы зря меня вызывали, синьор Фидардо.

Когда мастер ушел, синьор Фидардо все стоял у сверлильного станка и озадаченно смотрел на него. Потом его осенило. Он повернулся, и уши его вдруг заалели, как фонари на правом борту корабля. Он долго отчитывал меня, главным образом за то, что я выставила его дураком перед сеньором Россу. Но потом успокоился.

– В наказание, – сказал он, – ты теперь будешь следить, чтобы сверлильный станок всегда был исправен. И если справишься, то, возможно, я разрешу тебе иногда тоже им пользоваться.

~

Помню, в тот вечер я поднялась к Ане в хорошем настроении. До чего же здорово было возиться со сверлильной машиной! К тому же я только что нанесла на гармонику восьмой и последний слой лака. Теперь она блестела как зеркало. Завтра я примусь за изготовление нового меха. Как же я этого ждала!

Ана еще не вернулась с работы. Я приготовила все к ужину, села на диван, накрылась пледом и стала ее ждать. Должно быть, я очень устала, потому что сразу же уснула.

Когда я открыла глаза, в окно светила полная луна. Часы показывали четверть одиннадцатого. Ана должна была вернуться больше часа назад. Ее опоздание меня не беспокоило. На обувной фабрике Сантуша работали посменно, и женщина, которая сменяла Ану, иногда задерживалась. Ана наверняка будет дома с минуты на минуты.

Я снова задремала и в следующий раз проснулась оттого, что сквозь сон услышала шаги на лестнице.

Я вздрогнула.

Я не сразу поняла, что это не Ана. Шаги были медленные и тяжелые. Как только дверная ручка начала опускаться, я поняла, что забыла запереться. Я приготовилась бежать в окно, но было поздно. Дверь распахнулась. Я сидела на диване, натянув плед до подбородка.

Это был Жорже. Он захлопнул за собой дверь и ввалился в комнату. От него исходил резкий, кислый запах винных паров. Он вперился в темноту.

– Ну, здравствуй, Ана, – сказал он, увидев меня. – Сидишь и ждешь? Я смотрю, ты и стол накрыла. Но где же еда? Где вино?

Лунный свет падал так, что Жорже видел лишь темный силуэт на фоне окна. Я не двигалась. В моей голове тоже все как будто остановилось. Я понятия не имела, что мне делать.

– Ну скажи хоть что-нибудь! – крикнул Жорже. – Что ты расселась? Зажигай лампу, давай, пошевеливайся!

Не получив ответа, Жорже шагнул вперед. Он угрожающе занес руку. И замер.

– Ана? – неуверенно проговорил он, наклонясь ближе.

Теперь-то он увидел мое лицо. Наши взгляды встретились. Я приподняла губы и оскалилась.

Жорже не закричал. У него перехватило дыхание. Он издал странный скулящий звук и, спотыкаясь, попятился назад, потом развернулся и вылетел из комнаты. В подъезде все гудело, когда он, задевая стены, несся вниз по лестнице.

Я не сразу пришла в себя. Но осознав, что произошло, я быстро встала и открыла окно. Сквозняк от открытой двери выветрил омерзительный запах спиртного.

Когда через полчаса пришла Ана, лампа на столе горела, а на плите закипала вода для риса. Я сидела на диване и раскладывала пасьянс.

– Прости, что я так поздно, – сказала Ана и поставила пакет с продуктами на стол возле раковины. – Ты не волновалась?

Я помотала головой.

~

После той ночи Жорже у Аны больше не показывался. Ана никак не могла понять почему. Она звонила ему с телефонной станции, но он вешал трубку. Ходила к нему домой, чтобы узнать, что случилось, но Жорже не открывал. У него на работе ей сказали, что Жорже заболел. Вероятно, нервное расстройство. Ана послала ему примерно сотню писем, но он не ответил ни на одно. Без всяких объяснений Жорже навсегда и полностью пропал из ее жизни.

От любовной тоски Ана занемогла. Подобно тому, как она ухаживала за мной, когда мне было плохо, теперь я ухаживала за ней. Каждое утро я будила ее и подавала поднос с кофе в постель, чтобы как-то помочь ей подняться и привести себя в порядок перед работой.

Видеть, как она страдает, было выше моих сил. Меня страшно мучила совесть. Не один раз я собиралась сесть и написать ей, что произошло той ночью.

Но так и не смогла.

~

Единственный человек, который узнал, что на самом деле случилось, был синьор Фидардо. Как-то раз он встретил Жорже в трамвае. Жорже был бледен и истощен. Его глаза, раньше суровые и наглые, теперь боязливо бегали туда-сюда.

– Я должен предупредить вас, синьор Фидардо, – прошептал он, – вас подстерегает большая опасность. Ведь вы живете в том же доме, что и Ана Молина. Берегитесь ее! Особенно в полнолуние. Она… оборотень! Я видел это собственными глазами. Это ужасно! Только никому не рассказывайте. Люди решат, что я сошел с ума. Но я не сумасшедший. Я не сумасшедший…

И Жорже сошел с трамвая и исчез в толпе на Праса-Россиу.

Синьор Фидардо улыбался во весь рот, когда рассказывал мне о встрече с Жорже. Да что там, он готов был расхохотаться.

– Я все-таки не дурак – я-то понял, что примерно произошло. Ты молодчина, черт меня подери! Спасибо тебе, Салли Джонс!

Впервые в жизни синьор Фидардо назвал меня по имени.

Когда-то я любила орангутанга по имени Баба. Он предал меня. Поэтому я знаю, что значит тосковать по любимому. Знаю, что кажется, будто это горе неизбывно. Но оно проходит. Прошло и у Аны.

Но не сразу, а лишь через несколько месяцев. Днем она работала, а по ночам плакала. И за все это время не спела ни одной ноты.

Синьора Фидардо не слишком беспокоила ее любовная хандра. Зато он всерьез переживал, что она перестала петь.

– Ну конечно, – мрачно заметил он. – Стоило ей избавиться от этого Жорже, который музыку на дух не переносил, как она перестала петь!

Но синьор Фидардо зря беспокоился. Пережив свое горе, Ана снова запела. И теперь как будто даже еще красивее, чем раньше. Ее голос стал увереннее и одновременно легче.

Синьор Фидардо сразу принялся уговаривать ее начать наконец выступать. Ана по-прежнему отказывалась. Но отказ ее звучал уже не так категорично, как раньше.

~

Работа над гармоникой подходила к концу. Я сделала новую меховую камеру из козлиной кожи. Заменила левый полукорпус и почти всю правую и левую механику. Ошкурила, покрасила и покрыла лаком дерево. Когда солнце светило на твердую лаковую поверхность, инструмент сверкал, как красный рубин.