Наступило лето и принесло с собой тяжелый, гнетущий зной. В полдень в Алфаме все замирало. Беловатое солнце палило с ясного синего неба, и люди прятались по домам и закрывали ставни на окнах, чтобы не пускать жару внутрь. Только к вечеру город снова оживал. Открывались магазины, уличные торговцы разворачивали свои лотки. Машины, телеги и трамваи медленно ползли по улицам, кишащим людьми.

Часа за два до полуночи в бары и кабаки начинали стекаться посетители. Через открытые двери на ночные улицы лились звуки фаду. Даже в самых тесных и обшарпанных заведениях звучала гитара и грустные песни о любви, печали и сладостно-горькой тоске. Синьор Фидардо хотел уговорить Ану попробовать петь перед публикой и поэтому часто приглашал ее прогуляться, если знал, что поблизости выступает какой-нибудь талантливый исполнитель. Меня тоже брали с собой. Мы слышали многих прекрасных певиц, но ни одна не пела так живо и так проникновенно, как Ана. Вероятно, синьор Фидардо рассчитывал, что Ана заметит это сама.

И в конце концов Ана сдалась. Она пообещала, что как-нибудь в воскресенье поедет в Празереш и будет петь на похоронах под музыку синьора Фидардо. Несколько дней перед поездкой Ана очень нервничала. Но ей не о чем было волноваться. Все были до глубины души тронуты ее пением. Всплакнули даже могильщики у часовни.

В следующее воскресенье Ана снова поехала с синьором Фидардо и спела еще на одних похоронах.

И в следующее воскресенье тоже.

Слух о ее голосе распространился по всему городу. Лиссабонцы ехали в Празереш, на похороны совершенно незнакомых им людей, только чтобы послушать Ану. А некоторые говорили, что ради такого дела не жалко устроить и собственные похороны – если это единственный способ услышать Ану Молину.

По воскресеньям я обыкновенно сопровождала Ану и синьора Фидардо в Празереш. Правда, держалась я всегда в стороне. Обезьянам в синей рабочей одежде не место на похоронах. Во время церемонии я в одиночестве прогуливалась по кладбищу. Как ни странно, мне тут нравилось, хотя это было странное и жутковатое место. Вдоль разровненных граблями дорожек рядами стояли усыпальницы из белого мрамора. Они напоминали маленькие дворцы или церкви с чугунными резными решетками на дверях и каменными крестами на коньках крыш. Это был целый город, город мертвых, бесчисленные кварталы огромного лабиринта.

Часто, гуляя по кладбищу, я забредала так далеко, что уже не понимала, где нахожусь. Именно так я обнаружила могилу Элизы Гомеш. Я оказалась в дальнем уголке кладбища, где раньше никогда не бывала. Вероятно, здесь хоронили тех, у кого не было средств на большие памятники и мраморные мавзолеи. Могилы были увенчаны железными крестами или простыми гранитными надгробиями. Я остановилась у какой-то могилки, поросшей травой и укрытой опавшими листьями. На замшелом камне виднелась эмалированная табличка. На табличке был нарисован портрет девушки, и мне сразу показалось, что я ее уже где-то видела. Только никак не могла вспомнить где.

Поскольку и я так уже задержалась и знала, что Ана и синьор Фидардо ждут меня у часовни, я не успела всерьез об этом задуматься. Но поздно вечером, перед тем как уснуть, я вдруг вспомнила. Тихонько встав с постели, я проверила карманы комбинезона. Там до сих пор лежал серебряный медальон – тот самый, который Альфонс Морру носил на цепочке на шее и потерял на набережной перед тем, как упасть в воду. Я вынула медальон из кармана, открыла крышку и посмотрела на миниатюрный портрет возлюбленной Альфонса Морру. Он очень походил на портрет девушки на кладбище.

В следующее воскресенье я снова отыскала замшелое надгробие с портретом на эмали. Я вынула из кармана медальон, поднесла его поближе и сравнила портреты.

Сомнений быть не могло. На обоих портретах изображена одна и та же девушка.

Судя по надписи на надгробии, ее звали Элиза Гомеш. Она умерла четыре года назад, будучи всего двадцати трех лет от роду. Почему она умерла такой молодой? Об этом на надгробии не сообщалось. Меня передернуло. Возможно, ее убил Альфонс Морру. Ведь он был негодяем. Мне до сих пор снятся кошмары о том, как он стоял, целясь Старшому в грудь.

Я решила, что сделала важное открытие. Хотя что в нем важного, я и сама не знала. Но такое у меня было ощущение.

Сметя с могилы опавшие листья, я постояла, глядя на портрет покойной девушки, которую, похоже, больше уже никто не оплакивал.

~

Я взяла за привычку навещать могилу Элизы Гомеш каждое воскресенье. Я сметала листья и ветки, счищала мох и лишайники, нараставшие на камне. Со временем я познакомилась с кладбищенским сторожем. Его звали Жуан, и он был большим чудаком. Правда, в хорошем смысле слова.

Почти все, кого я вижу в первый раз, обращаются со мной как с обезьяной. И в этом нет ничего странного. Ведь я и есть обезьяна. Люди, наверное, думают, что кто-то выдрессировал меня и я научилась носить человеческую одежду, точно так же как медведи в цирке учатся ходить на задних лапах, а попугаи – браниться. Мало кто может представить себе, что я способна думать и понимать человеческий язык. До тех пор, пока меня хорошенько не узнает.

С Жуаном все было по-другому. Однажды, когда я выдергивала чертополох с лужайки у могилы Элизы Гомеш, он подошел ко мне. Я обернулась, чтобы он увидел мое лицо, но он даже бровью не повел. Просто любезно спросил, не нужны ли мне совок и тяпка.

Я кивнула, и он сходил за инструментами. Потом продолжил беседовать со мной – так, будто мы с ним давно знакомы. Похоже, его ничуть не удивляло, что горилла ухаживает за могилкой.

– Как хорошо, что кто-то заботится об этой могиле, – сказал он. – Думал даже сам этим заняться. Ради Элизы. Бедная девочка, ведь ее убили. Правда, в некотором смысле это был несчастный случай. Но вы-то, конечно, и так все знаете.

Я помотала головой.

– Вот как, не знаете? – переспросил Жуан. – Тогда я расскажу вам. Видите ли, Элиза Гомеш работала горничной у богатого банкира в Шиаду. Карвалью, вот как его звали… Ну так вот, однажды банкиру по почте пришла посылка. Элиза приняла ее. И когда принесла сверток в кабинет банкира, он взорвался. Это была бомба, которую прислали банкиру анархисты, желавшие ему смерти. Но банкир не пострадал. При взрыве погиб только один человек – Элиза. Совсем еще ребенок…

Жуан был искренне опечален. Тяжело вздохнув, он продолжил:

– У девочки не было семьи. Во всяком случае, сюда к ней никто не приходил. Кроме жениха. Морру его звали. Это он оплатил похороны, хотя был так же молод и беден, как Элиза. Как же он горевал, этот мальчик! Бывало, смотришь на него, и сердце разрывается. Да-да, сердце разрывается…

Жуан хорошенько высморкался и промокнул платком уголок глаза.

– Бедняга Морру, три года он приходил сюда почти каждый день. Не слишком он был разговорчив – я так и не смог узнать его поближе. Но он заботился о могиле Элизы, и это место было самое красивое и ухоженное на всем кладбище. Иногда приносил цветы – желтые гвоздики. Но однажды он пропал. Было это с год тому назад. С тех пор я не видал его. Поговаривали, что он погиб – мол, какой-то пьяный матрос в порту убил его. Вроде как в газете об этом писали. Не знаю, правда это все или нет. Но то, что он умер, это точно, иначе не заросла бы так Элизина могилка…