— Ну что ж тут скажешь… Кого только земля не носит.

Надя отрывала друг от друга слипшиеся макаронины. Прямо руками.

— Неужели ей действительно не холодно?

— Ей, Надюша, скорее всего, вообще никак. Не холодно и не жарко. Она просто не чувствует ничего. Не надо в тарелку ручками лезть, я тебе вилку дала.

Надя вздрогнула и замерла. Если человек ничего не чувствует, значит, он мертв.

— Ты хочешь сказать, что она умерла?

— Может, еще и не умерла. Но скоро, видимо, умрет. Если не от воспаления легких, то от передозы.

— От передозы?

— Ну да, все они рано или поздно умирают от передозы. Чудят вот так вот, вытворяют невесть что, а потом умирают. Ешь, Надюша, не отвлекайся.

Видимо, передозой и называли смертельные последствия чудаковатостей. Надя вспомнила папиного друга, который катал ее на «уазике», а потом умер от передозы. Попыталась представить его идущим голышом по ноябрьской улице — в черных мокасинах и берете. Но образ в голове расслаивался, растекался, никак не мог собраться в четкую картинку — такую, как в книжке. И Надя снова переключилась на девушку:

— А может быть, она все-таки не умрет? Она шла довольно быстро. И казалась бодрой.

— Вряд ли человек в таком состоянии долго протянет. Увы, Надюш, это так. Ничего не поделать. Знаешь, как говорят: каждый человек — кузнец своей судьбы. Главное, не стать такой же. А для этого, Надюш, надо хорошо учиться. И вообще стараться все делать хорошо.

Умрет. Умрет. Это слово капнуло в сердце каплей горячего воска и, тут же затвердев, превратилась в лепешку. В толстую тяжелую лепешку, мешающую дышать.

— Но ведь можно сделать так, чтобы она не умерла?

— А что ты тут сделаешь, Надюш? Ты ей никак не поможешь. Да и не надо: мир станет чище. Ты можешь помочь только себе.

Надя вскочила из-за стола. Бросилась в свою комнату, оставив тарелку с остывшими тельцами макаронин, навечно сросшимися в сиамские двойни и тройни. Обреченными на помоечную братскую могилу.

— Надюш! Надюш, ты куда?

Надя подбежала к окну. На улице шел снег. Он засыпал дорогу рядом с «Пятерочкой» и тут же пачкался под ногами прохожих, покрывался темными точками и становился похожим на мороженое с шоколадной крошкой. А в стороне от дороги, среди неповрежденной белизны, темнела точка побольше — потерянный черный берет. Девушка так и не вернулась за ним. И его медленно заносило снегом.

Надя села на пол и схватилась за батарею.

— Надюш, ты довести меня хочешь? Ну-ка вернись за стол немедленно! — кричала из коридора бабушка.

Не вставая, Надя повернулась лицом к комнате. В окно из глубины влажного снежного вечера струилась бархатистая темнота вперемешку с фонарным светом. И со светом зеленого аптечного креста. Умерла, подумала Надя. Значит, она и правда умерла.

И Надя стала представлять девушку мертвой. Как когда-то бабушку. Представлять, как сливочная кожа становится совсем бледной, почти белой, и резко контрастирует с внезапно расплывшимися и будто потемневшими веснушками. Рот искривлен в напряженной гримасе. Большие глаза распахнуты и неподвижно смотрят в ледяное ноябрьское небо. Девушка лежит на мерзлой земле в одних мокасинах. Надя смотрит на ее бледные руки с тонкими запястьями, вытянутые вдоль туловища, на чуть вздернутый подбородок. На лобок, покрытый тонкой полоской рыжего пушка. Надя склоняется над ней. Но ничем не может помочь.

А вот девушка уже в гробу, и глаза ее закрыты. И тело прикрыто черной тканью. Кто-то бьет лопатой промерзшую землю. Прямо как в фильме… В каком это было фильме? Надя не помнит. Надя вообще уже ничего не помнит. Она только молча смотрит на девушку, умершую то ли от воспаления легких, то ли от передозы. И где-то вдалеке звучит Похоронный марш Шопена.

— Похоронный марш Шопена, — тихо, но твердо сказала Надя.

Юлия Валентиновна выпучила глаза и приоткрыла морковный рот:

— Завьялова, да ты что, соображаешь?! Это детский конкурс. «Юное звучание весны». Нужно что-нибудь весеннее, солнечное, радостное. Ну, то есть необязательно, конечно, радостное, можно лиричное. Но не Траурный марш, нет…

— Но я хочу его. Только его.

— Хорошо, что Антонина Илларионовна этого не слышит. Что о тебе подумают, если ты сыграешь такое на конкурсе? Что подумают о нашей школе? О твоей бабушке? Ребенок не должен выбирать произведение о смерти. Пусть даже такое красивое. К тому же ты еще слишком мала, не можешь его как следует прочувствовать. А ты ведь сама знаешь: чтобы хорошо исполнить вещь, нужно…

Надя не дослушала фразу Юлии Валентиновны. Начала играть.

И Юлия Валентиновна замолчала.

В этот же вечер Надя вместе с бабушкой и Юлией Валентиновной сидела в кабинете директрисы. Решалась участь Надиного выбора. Было волнующе. Все предметы вокруг — вплоть до фигурок ежиков и японского золотого кота, машущего лапой, — казались тусклыми и пугающе угрюмыми. Словно были пропитаны изнутри ноябрьскими сумерками. И даже президент на календаре казался угрюмым.

— Антонина Илларионовна, не переживайте. Правда. Я знаю, что это странный выбор. Но играет она прекрасно. Я только сегодня слышала. Еще чуть-чуть отточить технику — и будет полный восторг.

Директриса скептически мотала головой. Ее студенистый второй подбородок раскачивался из стороны в сторону.

— Не знаю, Юленька, ой не знаю. А вы что думаете, Софья Борисовна?

Бабушка смотрела на Надю тревожными глазами.

— Да я вот думаю: может, мне Надюшу к психологу отвести?

Надя очень смутно представляла, кто такой психолог. И тут же съежилась от пробежавшего через мысли сквознячка. Повеяло еще одной неизвестностью.

— К психологу можно и даже нужно, — пропищала директриса. — Есть у меня один хороший на примете. Кстати, отец друга Юрочки, который вам пианино отдал.

Ее голос словно проехался по всем Надиным внутренностям, оставляя за собой целую россыпь крошечных, но очень болезненных заноз.

Бабушка неопределенно покивала, не сводя с Нади тревожных глаз.

— Насчет психолога, конечно, вам решать, — продолжила Юлия Валентиновна. — Но что касается конкурса, смею вас уверить: первое место нам гарантировано.

Гарантированное первое место убедило директрису и бабушку. Наде разрешили играть Шопена. Несмотря на то, что это не совсем весеннее и совсем не детское произведение. Надю оставили в покое. И к психологу-отцу-друга-Юрочки, к счастью, так и не отправили.

Началась активная подготовка. Потому что не успеет Надя оглянуться, как апрель уже будет тут. На занятиях с Юлией Валентиновной «оттачивали технику». А дома Надя ничего не оттачивала, просто расслабленно растекалась по клавишам, проливалась всем телом в игру.

Внутренняя музыка уже не опережала руки, как раньше. Мысли научились не бежать вперед пальцев. Зато у Нади появилась новая склонность. А точнее, проклюнулась старая, давняя, прорастающая из всех предыдущих привычек. Неодолимая тяга к зацикливанию. К закруглению себя самой на чем-то маленьком, обособленном, отделенном от большого. Раньше Надя могла часами повторять внутри себя слова одних и тех же титров, одних и тех же рекламных слоганов. Играть часами с одним и тем же набором пуговиц. А теперь подолгу застревала на одном каком-нибудь музыкальном отрывке. Наматывала круги в пределах нескольких тактов, словно ходила по периметру крошечной комнатушки. Вот оно, необходимое пространство для жизни, заключенное в четырех стенках. Четыре стенки, и больше не надо, и дверь в коридор не нужна.