— Страшно? — задаю волнующий меня вопрос.

— Что? — Миша закручивает тюбик с мазью, складывает пластырь в аптечку.

— Мое лицо. Оно теперь ужасно?

Муж возвращает свой острый взгляд мне. Внимательно осматривает лицо, словно действительно оценивает.

— Ты очень красивая.

От его низкого грубоватого голоса, так контрастирующего с прекрасными слова, внутри что-то отзывается. Я сглатываю скопившуюся слюну и изучаю его лицо в ответ.

Я не могу вернуть ему тот же комплимент, он все ещё совершенно не в моем притязательном вкусе. Но он, определённо, интересный. На него хочется смотреть. И чем дольше это делаешь, тем больше привлекательных глазу деталей подмечаешь: например, голубые глаза, уходящие в глубокую синеву ближе к радужке. Совершенно прямой нос. Немного широкий для идеальной пропорции лица, если смотреть анфас, но в профиль — образец для чеканных монет. Или губы. Да… под этими зарослями на лице скрываются красивые, очень чувственные губы. Привести бы его в порядок.

— У тебя есть бритва?

— Мне нравятся твои волосы.

Одновременно заговариваем мы.

— Что? — переспрашивает Миша.

— Ты не думал сбрить бороду? Тебе наверняка пойдет.

— Нет, — качает головой. — Решительно нет.

— Это принципиальная позиция или у тебя там страшный недуг? — насмешливо округляю глаза.

— Тебе не понравилось, — давит смешок, складывая руки на груди. — Мы это уже проходили.

— Ну вот, все самое лучшее мы уже пробовали, — поджимаю губы, но скорее подразнить его.

— Не всё, — говорит глухо, сверкая глазами. Будто вкладывает особый смысл в эти два коротких слова.

Мы снова замолкаем, позволяя тишине раскачаться до зудящего напряжения. Не всё, значит? Это интригует. Спросить напрямую или поразгадывать этот таинственный ребус? Хм.

Я не вовремя зеваю.

Чары рушатся.

— Пошли спать, — мой заботливый йети протягивает руку, я смело вкладываю свою ладонь в его.

— Ляжешь со мной?

— Маруся, — вздыхает он.

Ну вот, опять это странное обращение. Самое нелепое из всех вариаций моего имени. Но, наверное, это лучше всяких там «котенок» и «малыш». Я хмурюсь, но пропускаю это мимо ушей. Придет время и с этим разберемся.

— Просто поспим, — заглядываю в голубые глаза, ломая его сопротивление.

— Хорошо, — кивает в ответ.

Мы выключаем на кухне свет, проходим в спальню. Пока Миша раздевается, я скидываю с кровати ворох одежды прямо на пол. С этим тоже разберусь завтра.

Прежде, чем стеснительный муж гасит свет, успеваю усмотреть, что под безразмерным свитером неплохо прочерченная мускулатура. В принципе, я успела немного ощупать ее пальцами в короткий миг доступа, что он предоставил мне на кухне, прежде чем нас прервали.

Я стягиваю штаны и ныряю под одеяло в одной рубашке. Слышится бряцание ремня, Миша снимает джинсы. Глаза потихоньку привыкают к темноте и крепкий силуэт становится более отчётливым. Правильный мужской треугольник с широкими плечами и узкими бедрами неимоверно будоражит.

Если бы не упущенный момент и некстати накатившая усталость…

Он забирается под одеяло и ложится на бок, так, что оказывается лицом ко мне.

— Спокойной ночи? — теплое дыхание касается щеки.

— Тебе правда нравятся мои волосы? — зачем-то спрашиваю я.

— Правда.

— Это был сюрприз? — вспоминаю, что он удивился, увидев меня в больнице.

— Да.

— А ты любитель Анимэ или что-то типа того?

— Совсем нет, — хмыкает, явно позабавленный моим предположением.

— Просто зачем тогда?..

Вопрос остаётся без ответа. Ещё одна неспешная минута протекает, пока я не задаю очередной волнующий меня вопрос.

— А они розовые, как тошнота единорога или как клубничная мармеладка?

Миша тихо смеётся, прикрывая лицо ладонью. Я смеюсь вместе с ним, прикрывая рот уголком наволочки.

— Как мармеладка, — наконец, говорит муж. Его ладонь скользит вверх и накрывает мою макушку. — Спи, Мармеладка.

Гладит меня.

И я засыпаю.

Солнце такое интенсивное, что приходится прищурить глаза. Ветер играет с волосами, не успокаиваясь ни на минуту, наполняя их запахом соли и мелкими песчинками пляжа. Я поправляю съехавшую лямку топа на плечо, прикрывая выбеленные полосы кожи, которой не коснулся загар.

Делаю глубокий вдох, успокаивая сердцебиение и впитывая прогретый до сумасшествия воздух. Как же жарко. Никакого спасения от палящего солнца. Где же чертовы очки?

На меня ложится большая тень, и я приоткрываю один глаз. Губ касается лукавая улыбка. Греческий бог почти обнажен и весь покрыт капельками воды. Соблазнителен до невозможности, хотя еще пару минут назад ему уже удалось соблазнить меня на этом пустынном пляже. Со счетом два — ноль в мою пользу.

Скольжу взглядом по рельефному телу цвета кофе с молоком, где много, много молока, и размышляю, не отдать ли ему долг?

Длинные мужские ноги сгибаются в коленях, мужчина опускается ко мне на плед и божественно тело становится совсем близко. Черные глаза впиваются в меня голодным взглядом, словно читают мои мысли, красивый рот изгибается в соблазнительной улыбке, умелые пальцы снова сбрасывают лямку с моего плеча. Его губы приоткрываются, готовые захватить мои своим жарким пылом, но вместо огня, из них исходит громкий крик.

Я дергаюсь и просыпаюсь.

Ненавижу утро.

Ненавижу резкие подъемы.

Ненавижу то, что сейчас не на пляже, под солнцем, в руках неутомимого грека.

А здесь: в слишком жаркой постели, удушающей комнате, убивающей реальности.

Сонному мозгу приходится напомнить: амнезия, муж, ребенок. Никаких Адонисов, только йети-лесоруб. Который без пелены испанского винограда и томности вечера совсем не кажется мне героем из сказки. А вчерашний план отдает отчаянием, идиотизмом и головной болью. И вовсе не фантомной. Душераздирающий крик повторяется, и я с ужасом понимаю, что он раздается за стенкой и имеет ко мне прямое отношение.

Потому что это мой сын.

Где-то здесь должен быть мой персональный спасатель от этого пугающего существа. Поворачиваю голову и откидываю одеяло. Ау, йети, где ты? Но мужа нет.

Замечательно. Может, он решит проблему за стеной, а я смогу еще поспать?

Снова утыкаюсь носом в подушку и накидываю на голову одеяло. Этот своеобразный кокон — способ спрятаться от ужасной действительности. Прикрываю глаза, чтобы хоть на пару минуточек продлить то ощущение счастья на берегу солнечной Греции. Момент свободы и идеальности жизни, которого никогда не было — лишь плод моего воображения, но столь искусный, что не поверить в него тяжело.