с бамбуковыми стульями и столом, двумя слабыми керосиновыми лампами и плевательницей. За гостиной располагались каморки без окон, в каждой – две доски, прибитые друг к другу и поднятые на пару десятков сантиметров над уровнем пола; эти узкие платформы выполняли роль кроватей. Ванная комната была больше похожа на щель в стене: один эмалированный таз без ковшика, одна плевательница и одно зеркало. Мы распаковали одеяла и противомоскитные сетки (несмотря на холод, почему-то было много комаров – слабых, медлительных, с поджатыми задними лапками, то есть малярийных комаров) и расположились на ночлег в этом дворце.

На следующий день нас пригласил на обед генерал, который командовал в этой зоне боевых действий. Он выглядел как веселый Будда. Сидя за столом в тусклой комнате с каменными стенами, мы пили неизбежный чай, обменивались стандартными комплиментами и время от времени отпускали жалкие вежливые шутки. Когда с формальностями было покончено, мы присоединились к генеральному штабу за изумительной трапезой, состоящей из двенадцати различных блюд – от супа из акульих плавников до «столетних» черных яиц.

В Китае есть старый обычай – напаивать гостей вусмерть. Только хозяин имеет право прекратить распитие, если с сожалением объявит, что у него закончилось спиртное. Даже в армии, где действует сухой закон, для гостей всегда найдется рисовое вино. Поэтому генерал и офицеры предлагали один тост gambai («До дна!») за другим. Мы пили за Китай и Америку, за генералиссимуса и президента, за здоровье и счастье, за успех нашего путешествия; на каком-то этапе тостом стал считаться простой кивок. Генерал начал обильно потеть, лица двух штабных офицеров приобрели красивый тутовый цвет, а переводчик заикался, раскачивался, и тост о славных армиях и окончательной победе оказался для него уже непосильным. К тому моменту, когда генерал объявил, что у него закончилось спиртное, люди от души смеялись над абсолютно любой репликой. Обед приближался к блестящему завершению, но ни одно дело мы так и не обсудили.

Мы хотели посетить Кантонский фронт – этот черный ход к Гонконгу и потенциально один из самых важных фронтов в Китае. Если японцам все же удастся продвинуться на север от Кантона[29], при том что они уже предприняли два масштабных наступления, они смогут рассечь свободный Китай на две части. А если китайцы отобьют и удержат Кантон, они смогут установить прямую линию сообщения с внешним миром. В этом случае откроется удобный путь снабжения Китая всей помощью, которую обещала Америка. При этом многие офицеры штаба Седьмой зоны никогда не спускались от Шаогуаня до линии фронта по реке Бэйцзян, и ни один иностранец не пересекал эту бездорожную часть Квантунской провинции. Генерал согласился отпустить нас, как только получится организовать транспорт. Для того чтобы добраться из Гонконга в Наньсюн в свободном Китае, потребовалось полтора часа лету, а чтобы вернуться прямо из Наньсюна в район, расположенный в ста двадцати километрах от Гонконга, – четыре дня пути.

Армия прислала за нами в «Свет Шаогуаня» грузовик. В Китае, чтобы управлять автомобилем, нужны два человека: водитель и механик. Механик поднимает капот, чтобы завести мотор, выскакивает, чтобы подложить деревянный брусок под задние колеса, когда вы начинаете скатываться назад по склону, и кричит на всех, кто загородил дорогу. Мы сидели вчетвером на переднем сиденье небольшого грузовика, аккумулятор лежал на полу рядом с коробкой переключения передач. У механика был туберкулез, и его сухой кашель ритмично смешивался с катаральными лающими звуками, которые издавал водитель – тот страдал всего лишь от сильнейшей простуды. В задней части грузовика они сложили багаж и разместили трех офицеров, сопровождавших нас, и нашу личную охрану из четырех худых и молчаливых солдат в выцветшей хлопковой форме. У наших телохранителей были винтовки, ручные гранаты и маузеры в деревянных кобурах. Все они: и телохранители, и солдаты – выглядели на двенадцать лет, хотя на самом деле, наверное, им было по девятнадцать.

Под дождем грязная дорога стала ярко-коричневой. Мы проезжали деревни с квадратными каменными башнями, в которых раньше крестьяне прятались от бандитов, но теперь эти укрепления не защитят от бомб. Мы проезжали серые рисовые поля, затопленные грязной водой, где босоногие мужчины пахали за серыми, почти лысыми буйволами. Здесь встречались красивые деревья, острые горы и заросли цветущего кустарника, похожего на жимолость. После двух часов привычной тряски мы попали на участок дороги, который, как они сказали, был не очень хорошим. Водитель вцепился в руль и зашелся в кашле. Мы держались одной рукой за лобовое стекло, а другой за крышу. Грузовик то еле проталкивался через грязь, то большими трясущимися прыжками перелетал из одной ямы в другую. Водитель и механик кашляли, плевались и что-то бормотали. Мы натерли ссадины на спинах и запыхались. Затем автомобиль скатился с холма и остановился на окраине деревни. За три часа мы проехали немногим больше пятидесяти километров, а дальше началось полное бездорожье, где не пройдет ни одна машина.

Следуя за носильщиками, мы спустились к грязному берегу реки. Мы устроились поудобнее на крыше моторной лодки, усевшись на багры и свернутые канаты. Это был почтенный двадцатичетырехфутовый катер «Chris-Craft», из которого каждые два часа приходилось откачивать воду, чтобы он не затонул. Обшивка прогнила настолько, что корпус катера можно было случайно пробить рукой, а каюта выглядела и пахла… так, как и следовало ожидать. Это была единственная моторная лодка на всей реке, принципиально отличавшаяся от прочих тем, что она хоть как-то передвигалась.

Загрузив все и всех на борт, мы отчалили, таща за собой лодку-сампан почти вдвое больше нашего катера. На этом сампане, отделенные друг от друга бамбуковыми перегородками, находились наша охрана, сопровождавшие нас три офицера и семья владельца сампана: двое мужчин, два мальчика, две женщины и новорожденный ребенок, который орал не переставая. Когда мать готовила еду, она привязывала ребенка к спине, и в таком положении у него получалось орать еще лучше.

Бэйцзян похож на Миссури: широкая илистая река с сильным течением. Вдоль высоких берегов растут бамбук, сосны и баньян, а от побережья, словно пальцы, тянутся песчаные отмели. И позади, и впереди возвышаются горы, гладкие и темно-синие в угасающем послеполуденном свете. Теперь по обеим сторонам реки показались прямые каменные скалы, похожие на столбы ворот. В десяти метрах над водой в скале высечена статуя Будды. В прошлом году японцы дошли до этих мест, пытаясь взять Шаогуань.

Сампаны c квадратными коричневыми залатанными парусами плыли вниз по течению, а другие, полностью загруженные, тянули или толкали баграми против течения. В Китае каждый второй человек либо склоняется под каким-нибудь большим грузом, подвешенным к шесту на плечах, либо тащит за собой или толкает другие непосильные тяжести. На берегу вереница мужчин, женщин и детей, похожих на темные, полные напряжения статуи, тянула за буксирный трос свой сампан и медленно тащила тяжелую баржу вперед. Они двигались под счет, и по реке разносились нарастающие и спадающие вопли. Бэйцзян – одна из трех водных магистралей на этом бездорожном фронте, и сампаны в китайской армии заменяют грузовики.

Лоцманом на моторной лодке был старик с редкой белой бородой и немногими сохранившимися желтыми зубами в черной вязаной шапочке и с бамбуковой трубкой. Он сидел, скрестив ноги, на высоком стуле у руля и палочками запихивал в рот рис, потом выпил миску супа, отрыгнул, чтобы показать, что еда была хороша, и плюнул в окно. Внук принес ему трубку. Его внук был крошечным загадочным мальчиком, похожим на китайскую версию Джеки Кугана из фильма «Малыш»: с такой же шапкой и таким же очаровательным, задумчивым лицом. Он спал на полке в маленьком, дьявольски смердящем переднем туалете, а когда не спал, бóльшую часть времени откачивал из лодки воду. Всю остальную работу на борту выполнял сын старика. Сейчас он сидел на корточках в кормовой части судна, рядом с жаровней, где на углях готовилась пища, и ел свой ужин, издавая громкие чавкающие и хлюпающие звуки, отрыгивая и плюясь, как принято в Китае. В этот момент буксировочный трос нашего сампана – веревка, пригодная разве что перевязывать посылки, – оборвался. В любом случае настало время ужина, хотя было четыре тридцать пополудни, поэтому сампан подтянули