во время войн бомбят, и парижане могли рассчитывать на ту же участь.

Единственное, что мне нужно было сделать в Париже, – попытаться спасти некоторых друзей, которые оказались в заключении вместе с солдатами побежденной испанской армии на берегу Средиземного моря, в ямах, вырытых на пляжах Аржелеса[28]. Их судьба совершенно никого не интересовала. Как сказал мне один преуспевающий политик после сытного обеда с фуа-гра: «Моя дорогая девочка, там один немец, другой – бывший коммунист. Ну правда, на что вы рассчитываете?» Бесполезно было указывать, что эти люди, забытые за колючей проволокой, боролись против Гитлера задолго до того, как это пришло в голову кому-то еще. Наконец-то я поняла, как же неразумно становиться антифашистом преждевременно.

Народ Франции, богатый на редкие таланты, по всей видимости, полностью лишен способности к самоуправлению, которая в конечном счете заключается в том, чтобы выбирать лидеров в соответствии с реальными потребностями и строго следить за их действиями. Со многими французами, находившимися тогда у власти, я была знакома еще со времен своей юности; я знала о них все. Правящий класс, казалось, не воспринимал происходящее всерьез. Это был совершенно новый остроумный тип войны: ее, по всей видимости, можно было объявить, засесть за стенами своих укреплений и ждать, что со временем вся неприятная неразбериха, несомненно, рассосется сама собой.

Я сердечно попрощалась со знакомыми французами, людьми настолько замечательными, что, по моим ощущениям, их ждала неминуемая смерть, – и сбежала из Европы. Я ожидала не битвы, а резни, и не могла этого вынести – беспомощно смотреть, как уничтожают ни в чем не повинных людей. Их ждет нечто даже худшее, чем уничтожение, думала я, но все же и в последнюю минуту обращалась к властям с тщетными призывами вступиться за моих друзей, которые находились в заключении. Войну и смерть можно было вынести, но страшнее всего, за гранью воображения, были пытки гестапо. В 1940‑м Европа погибла, и гестапо по всему континенту охотилось на лучших и храбрейших.

О войне в Китае в то время никто не знал и не переживал о ней, однако Япония присоединилась к Оси, и действия Токио таили в себе новую угрозу. Мне хотелось увидеть Восток до того, как я умру, к тому же он находился на другом конце света, вдали от всего, что я любила и за что переживала. Журналистика превратилась в способ побега.

Мне поручили написать репортажи об обороне Гонконга, Сингапура и Голландской Ост-Индии, взглянуть на Бирманскую дорогу и выяснить, как проходит китайско-японская война. Я публикую только один из репортажей, написанных во время этого долгого путешествия.

Мои статьи о Китае были не вполне искренними. Я сказала в них не все, что думала, и вовсе ничего не сказала о том, что чувствовала. В Китае царила жесткая цензура, но большей проблемой для меня стала цензура внутренняя, из-за которой я не могла писать как следует. Дважды я участвовала в званых обедах, которые давал Чан Кайши с супругой. Они произвели на меня впечатление самых решительных людей, которых я встречала за всю жизнь. Их воля к власти была словно камень: вполне осязаемый твердый объект, который можно было почувствовать в их присутствии. Кроме того, они были чрезвычайно умны, любезны и, как мне показалось, совершенно бесчеловечны. Но я пользовалась их гостеприимством, и, раз они владели Китаем, критиковать эту страну было бы равносильно тому, как если бы я, погостив, отблагодарила их, написав неприятные откровения об их доме. После я больше никогда не соглашалась на гостеприимство, которое могло поставить меня в трудное положение.

Идея, что при генералиссимусе Чан Кайши в Китае существовала демократия, – из тех дурацких шуток, которые придумывают политики, а журналисты потом повторяют столько раз, что их принимают на веру. Местные чиновники всякий раз, когда отсутствие демократии выглядело уже совсем постыдно, ссылались на то, что в разгар долгой ужасной войны любая страна вынуждена отказаться от некоторых внутренних свобод; и это печальная правда, как все мы можем подтвердить. Но я не верю, что Китай когда-либо был демократическим государством и когда-нибудь таковым станет, по крайней мере при нашей жизни. Какая демократия? Для демократии или хотя бы ее видимости необходим достаточный процент грамотных людей, свобода коммуникаций – и я не только о свободе слова и печати, но и о буквальных коммуникациях, железных и обычных дорогах. А еще необходимо, чтобы у людей было достаточно времени, свободного от отчаянной борьбы за выживание, чтобы голосовать.

Во время своей поездки я подумала, что достойная программа для развития Китая на следующие сто лет включала бы в себя следующие шесть пунктов: чистую питьевую воду – по крайней мере в установленных местах; повсеместный доступ к канализации; раздачу противозачаточных таблеток за счет государства и план развития сельского хозяйства, который гарантировал бы любому китайцу минимальный объем риса, необходимый для предотвращения голодной смерти. После решения этих вопросов можно перейти к следующему пункту и приступить к созданию всеобщей службы здравоохранения, которая боролась бы с холерой, брюшным и сыпным тифом, проказой, амебной дизентерией, малярией (злокачественной и доброкачественной) и всеми другими болезнями, которым подвержена человеческая плоть, но в Китае подвержена больше, чем в любой другой известной мне стране. Затем пришло бы время строить и заполнять школы. И тогда, наконец, неизвестно в каком будущем, наступит момент, когда можно будет хоть заикнуться о демократии.

Я чувствовала, что быть китайцем – приговор; нет худшей участи для человека, чем родиться и жить в этой стране, если только по какой-то счастливой случайности ты не родился одним из 0,000000099 процента тех, у кого есть власть, деньги и привилегии (но даже тогда, даже тогда…). Я жалела их всех, не видела для них никакого сносного будущего и в итоге просто хотела исчезнуть из этого места, куда изначально сбежала: прочь от этих вековых страданий, грязи, безнадежности и моей собственной клаустрофобии внутри огромной страны.

Кантонский фронт

Март 1941 года

Скользя в грязи, мы забрались на берег реки. Под дождем рядом с бамбуковым навесом стоял взвод китайских солдат. Перед взводом выстроились восемь человек в больших конических соломенных шляпах, служивших зонтиками, желтых куртках из непромокаемой ткани, шортах и соломенных сандалиях – кули из конюшни. Семеро из них держали под уздцы лошадей размером чуть больше шетлендских пони. Восьмой кули сжимал поводья бывшей гонконгской скаковой лошади; ее захватили у японцев. Эта – единственная из всех – была лошадиного размера. Солдаты, кули и животные дрожали от холода, вода капала с них на поле, превращенное дождем в кашу.

Мы ответили на приветствие залитого водой взвода и забрались на лошадей. Моя, брыкавшаяся, как ребенок в истерике, лягнула нашего переводчика, и он упал в грязь. Каждый раз, когда эти миниатюрные лошадки ведут себя плохо, кули бьют их по носу и орут на них, а те визжат и пытаются укусить кули. Посреди всего этого неразборчиво прозвучал горн, и мы тронулись в путь по тропе, которая, судя по ее виду, состояла из смеси жира и клея. Каждый кули бежал впереди своей лошади. Дерганая походка наших скакунов напоминала резкие рывки тренажеров верховой езды в спортивном зале. Дождь лил как из ведра, одежду на нас можно было выжимать. От ливня вздулись горные ручьи, такие мутные, будто в них выстирали всю грязную одежду в этой части Китая. Мы следовали по тропе вдоль склона холма, уворачиваясь от мокрых кустов, пригибаясь под низкими ветками и поджимая ноги, когда переходили ручьи. Процессия, трясясь, двигалась вперед в промозглой тишине. Мы направлялись на Кантонский фронт.

Пятью днями ранее мы в темноте отправились на аэродром в Гонконге. Прислушиваясь к ветру, мы прождали там три часа. Полет отменили, когда пришла свежая сводка погоды, в которой говорилось, что в Наньсюне низкая облачность и нулевая видимость. На следующий день мы все же поднялись на самолете в облачное небо, пролетели полтора часа над горами и над позициями японцев, после чего вслепую приземлились на грязном поле в Китае. Там мы вместе с пятью китайцами сели в очень старый маленький «шевроле» и тряслись по грязной желтой дороге, пока в темноте не добрались до Шаогуаня.

Наша гостиница называлась «Свет Шаогуаня». У нас была небольшая гостиная