И еще долго я могла лишь вдыхать запах тетради,

тесно прижимать ее к себе, слушать,

как шелестят страницы.

Нет в мире ничего лучше ярко-белой страницы с голубыми линиями. Запаха только что заточенного

карандаша,

его шороха при встрече с бумагой

в день, когда наконец начнут получаться буквы.

И хотя моя сестра гораздо умнее других, в чем-то она так и не может

меня понять.

На бумаге

Когда я первый раз сама, без помощи,

пишу в своей тетради на чистой белой странице свое полное имя —

Жаклин Аманда Вудсон, —

я знаю,

что стоит мне захотеть,

и я смогу написать что угодно.

Буквы превращаются в слова, слова обретают значение, становятся мыслями, выходят из моей головы и превращаются в предложения, написанные

Жаклин Амандой Вудсон.

Субботним утром

На новой квартире иногда на завтрак

у нас есть только коробка смеси для блинчиков,

яйцо, водопроводная вода и

шипящая черная чугунная сковорода,

от которой блинчики не отодрать.

Получаются они вполне съедобные,

только вот сиропа к ним нет, и мы с грустью вспоминаем

Гринвилл, где всегда было что-нибудь вкусненькое.

Мы вспоминаем, какая листовая капуста растет там, на Юге,

какие дыни, всегда только что с грядки, истекающие сладким соком,

таких в Нью-Йорке сроду не видели.

Но мы не жалуемся, не ноем, едим что дают

и не спрашиваем маму, когда же у нас появятся

сироп, масло, молоко…

Мы помним, как тосковали в Гринвилле без нее,

молча благодарим Бога и жуем блинчики.

Первый класс

Моя рука в руке сестры, мы идем в сто шестую школу в двух кварталах от нас – ведь мне уже шесть лет. Сестра говорит, что наша школа раньше была за́мком. И я верю ей. Здание растянулось почти на целый квартал. Внутри мраморные ступеньки ведут в класс, там стоят парты из темного дерева, прибитые к темному деревянному полу, красивому и блестящему.

Я просто влюбляюсь во все, что меня окружает. В белые линии, которые появляются на доске под рукой учителя, в запах мела, во флаг, который торчит из стены и тихонько колышется надо мной.

Теперь для меня нет ничего прекраснее школы номер сто шесть. Ничего лучше нашего кабинета, где учится наш первый класс. Никого добрее мисс Фейдлер, которая встречает меня у двери каждое утро,

берет за руку вместо сестры, смотрит с улыбкой

и говорит:

– Ну, теперь, когда Жаклин здесь, можно наконец

начинать.

И я верю ей.

Я правда верю ей.

Еще один Зал Царства

Бабушка звонит и спрашивает, распространяем ли мы заветы Иеговы. Мама обещает ей, что будет воспитывать нас в благочестии перед Богом, отыскивает Зал Царства на Бушвик-авеню, и мы снова становимся свидетелями Иеговы. Каждое воскресенье мы нарядно одеваемся, достаем сумки с книгами об учении Иеговы и идем в Зал Царства в семи кварталах от нас.

Сборы напоминают нам о Гринвилле,

субботними вечерами мы так же наглаживаем атласные ленточки, Хоуп все так же борется с узлом на галстуке, нам так же заплетают косички. Намазав наши волосы маслом, мама борется с ними, но руки у нее не такие умелые, как у бабушки: пряди выбиваются и торчат, в общем, косички выходят не очень аккуратными. Но свои платья мы с Делл теперь гладим сами.

– У меня руки заняты, – говорит мама.

Она стоит у раковины с хныкающим Романом в одной руке, а в другой у нее бутылочка молока, которую она держит под струей горячей воды.

Мама провожает нас до дверей Зала Царства,

смотрит, как мы идем между рядами туда,

где нас встречают Братья и Сестры.

На собраниях они помогают нам переворачивать

страницы Библии,

наклоняются, чтобы нам был виден текст псалмов

в их молитвенниках, подсовывают леденцы «Лайф

сейверс»

в наши ждущие ладошки…

Потом мама уходит домой или сидит в парке и читает, пока собрание не закончится. Она устроилась на постоянную работу. И говорит, что в воскресенье ей

хочется отдохнуть.

Флаг

Когда одноклассники спрашивают, почему мне нельзя

произносить клятву верности флагу, я отвечаю:

– Мне не позволяет моя вера, – но не говорю: – Я в мире, но не от мира сего.

Вряд ли они поймут.

Хотя мама и не свидетель Иеговы, она заставляет нас выполнять все их правила и не оставаться в классе во время клятвы.

Каждое утро из класса выходим я, Джина и Алина – они тоже свидетели.

Иногда Джина говорит:

– Может, нам надо помолиться за других ребят, они же не знают, что Бог сказал: «Нет других идолов, кроме меня»? Этот наш Бог такой ревнивый.

Джина верит по-настоящему. Из книг она читает

только Библию.

Но мы с Алиной лишь прикидываемся свидетелями,

будто сыграли роль в пьесе, а теперь снова

обычные девочки.

Бегаем, распеваем «Прекрасная Америка» и «Знамя, усыпанное звездами» – и знаем каждое словечко,

а родители далеко и все равно не услышат.

Больше всего нам с Алиной

хочется войти в класс, прижать руки к сердцу,

громко сказать: «Я клянусь в верности…»,

и чтобы наш ревнивый Бог не подглядывал за нами.

Чтобы родители не узнали.

Чтобы не слышать без конца от наших мам:

«Вы особенные».

Избранные.

Лучшие.

Когда клятва кончается, мы с Алиной друг за другом заходим в класс и садимся подальше от Джины. Но Джина постоянно оглядывается на нас, будто хочет сказать: «Я все вижу. Я все знаю».

Потому что мы свидетели

Никакого Хеллоуина.

Никакого Рождества.

Никаких дней рождения.

Другие дети смеются, и когда мы выходим из класса, и когда привозят именинные кексы, а мы притворяемся, будто не замечаем шоколадную глазурь на них, будто не хотим потрогать разноцветную обсыпку и отправлять в рот крупинку за крупинкой.