Она поглядела на меня, и я увидела в ее взгляде то, чего никак не ожидала.

– Это было правильное решение, – уверенно произнесла я, чувствуя себя очень неуютно под ее виноватым взглядом.

Идя в тот вечер домой, я все думала про мистера Грирсона. Он приходил в закусочную один – я его там частенько видела, когда осенью стала подрабатывать официанткой. Как и Патра, он усаживался за стойку, чтобы избавить себя от необходимости вступать в пустую болтовню с посетителями. В те несколько раз, что я его обслуживала, он заказывал большую яичницу-болтушку и за едой читал толстые романы в бумажной обложке с изображением космических кораблей. Он называл меня мисс Оригинальность – памятуя о призе за оригинальность, который я получила на олимпиаде годом ранее.

– Спасибо, мисс Оригинальность! – обычно говорил он, протягивая мне белую кофейную кружку за добавкой. Я не знала, что ему на это ответить. Иногда он задавал вопросы о моих новых учителях в старшей школе, после чего опять углублялся в чтение. Обычно он просил сливок к кофе, задерживая палец на строке, к которой сразу же возвращался.

В последний раз я видела его в начале ноября, не в свою смену. Я забежала в закусочную за зарплатой, и значит, это было в пятницу около пяти вечера. По прогнозу в конце той недели обещали первую в сезоне снежную бурю, и я зашла в закусочную из продуктовой лавки мистера Коронена. Мой рюкзак был набит всякой всячиной: бутылка керосина, соль, туалетная бумага – обычные зимние припасы. За окнами порхали снежинки, огромные и влажные, как изящно сложенные оригами. Покуда Санта-Анна регистрировала мой чек на кассе, я стряхивала снег с волос и делала вид, что не замечаю мистера Грирсона за столиком в углу. Я так и не поняла: «мисс Оригинальность» – это он говорил насмешливо или дружелюбно. Я понятия не имела, о чем говорить с ним после того, как прошла олимпиада по истории и мы перестали видеться после уроков. Помню, в закусочной в тот день не было никого – что необычно, ведь все разошлись по домам готовиться к буре. Диванчики, обтянутые потертой виниловой обивкой, зияли холодной пустотой, на фоне сплошной пелены снега за окнами под серым вечерним небом. Интересно, заметил ли мистер Грирсон, что я стою перед кассой? Вряд ли. Он располовинил свою порцию ножом и вилкой и отложил часть яичницы на пустую тарелку, и только после того, как я со своим чеком вышла из закусочной, мне пришло в голову, что, может быть, кто-то сидел напротив него за столиком, спиной ко мне, а я не заметила. И уже потом, шагая через лес домой от Патры тем теплым майским вечером, когда она впервые назвала меня «гувернанткой», я подумала, уж не Лили ли была с ним в закусочной.

Иногда Лео – муж – звонил после ужина. Мы все вздрагивали, когда сотовый Патры заливался рингтоном с мелодией из «Звездных войн». В такие моменты она торопливо отъезжала на стуле назад, одними губами произносила мне: «Спасибо!» – и направлялась с телефоном на веранду-палубу. «Спасибо!» означало, что она просит меня уложить Пола в постель. Что я и делала, без особой охоты – сначала отводила его в ванную, где умоляла почистить зубы перед сном и угрожала страшными карами, если он не будет лежать смирно под одеялом.

– Ты должна досчитать до ста! – вопил он, когда я на цыпочках направлялась к двери.

– А ты должен спать без задних ног! – парировала я и, вернувшись, прижимала его голову к подушке.

– Ты должна быть со мной ласковой! – И он извивался под моими руками.

– А ты должен быть хорошим мальчиком, – шептала я. – Ты должен быть милым и послушным. Ты должен быть таким, каким ты никогда не бываешь!

* * *

Однажды, когда дисплей телефона Патры вспыхнул и зазвучала мелодия из «Звездных войн», она как раз заканчивала купать Пола. Патра выскочила из ванной, чтобы ответить на звонок: с ее плеча свисала простыня, а за спиной маячил голенький Пол. Он начал носиться по дому, повсюду оставляя мокрые следы и распугивая котов, потом забрался на кушетку, потом полез под стол. Должно быть, я схватила его за руку сильнее, чем надо, потому что он заплакал от боли так, словно я пырнула его ножом. И когда я притянула его к себе, он развернулся и со всего размаха царапнул меня ногтями по лицу. Я ощутила, что саднящая красная царапина рассекла мне кожу от уха до глаза. Я поискала взглядом Патру, но она уже уединилась с телефоном на веранде. И в этот момент мое отношение к этому мальчику разом изменилось, так сказать, сменило курс: я рывком подняла Пола – извивающегося, голенького, размахивающего ручонками – и потащила в постель. Я шмякнула его на кровать, точно вязанку дров. Он смотрел на меня жалким, испуганным взглядом, и я увидела, как из его голой промежности побежала струйка прямо на простыню. Он не мог вздохнуть: из глотки у него вырывалось сдавленное клокотание, а в широко раскрытых глазах застыло изумление.

– Это тебе наука! – Я вообразила себя своим отцом. Так он мне говорил, когда я три мили волокла каноэ по прибрежной грязи. Я вообразила себя одновременно отцом и ребенком, которого заставили волочь каноэ, а он плакал от отчаяния, боли и усталости.

– Молчи! – крикнул Пол.

– Хочешь, чтобы я замолчала? – Я все еще чувствовала, как горит длинная царапина, оставленная на моей щеке его ногтями, и как на моей фланелевой рубашке отпечатался мокрым пятном абрис его тельца. – Ты хочешь, чтобы я замолчала?

Его личико покрылось белыми и красными пятнами.

– Я идеальное дитя Бога! – пропел он.

– Что ты сказал? – Я схватила Пола за руку. В произнесенной нараспев короткой фразе было что-то такое – как тогда на детской площадке, когда он говорил с лежащей на спине девочкой, – что вдруг заставило ощетиниться мои волосы на загривке. – Кто ты? – И я услышала, что последний вопрос прошипела.

Наверное, я не на шутку испугала Пола, потому что, когда отпустила его, он сунул ладошки под попку, втянул щеки и скрючил плечи. Он был голый, настолько, что его кожа казалась мне одеждой: его словно запечатали в облегающий розовый комбинезончик, на котором не было видно ни складок, ни швов. Мокрый и совершенно непрозрачный. Пахнущий детским шампунем. И мочой.

Я слышала, как Патра не переставая хохотала на веранде, потом что-то сказала и снова захохотала. Я подошла к двери спальни и плотно ее закрыла.

– Ты порезала лицо, – заметил Пол.

– А ты обмочил постель, – сказала я.

Он заплакал – так сильно, как никогда раньше при мне не плакал. Его лицо сморщилось, он не издавал ни звука, только между всхлипами шумно втягивал губами воздух.

– Успокойся, – сказала я. – Давай одеваться.

– Хочу к маме, – захныкал он.

– Не сейчас!

– К маме! – не унимался он.

– Ты хочешь, чтобы она это увидела? – спросила я, указывая на темные пятна на простыне.

Он опустил заплаканные глаза, уставившись на свои коленки.

– Ну давай, давай, а? Давай наденем пижамку.

Он оторвал взгляд от коленок.