Вот только ее великолепные округлости я не унаследовала.

Мой отец, ее сын, женился на отставной модели образца девяностых – с узкими бедрами, длинными ногами и без сисек. Все, что ниже шеи, у меня от матери… не считая, конечно, грудных имплантов.

Тур тянется добрых два часа, иногда в нем даже проскальзывают занимательные моменты, а потом автобус возвращается на бульвар Сансет. Исайя встает, пропускает меня вперед, и я могу поклясться, что, когда он идет за мной к выходу, его рука касается моих ягодиц.

Что-то – не могу сказать точно, что это, – похожее на электрический разряд, пронзает мое тело, но к тому времени, как я спускаюсь по ступенькам автобуса на тротуар, это ощущение уходит.

Проверив время, я прикусываю нижнюю губу.

– Что такое? – спрашивает он.

– Вероятно, на сегодня все, – говорю я извиняющимся тоном, глядя на него. Теплый калифорнийский ветерок овевает мою кожу.

– В самом деле? – Он тоже проверяет время на своем телефоне.

– Я только сейчас осознала, что сегодня утром забыла покормить Мерфи, – объясняю я. – Он не ел со вчерашнего вечера.

– Ничего так. – Он упирает ладони в бока и делает шаг назад, глядя вдоль многолюдной улицы.

– Что?

– Если не хочешь гулять со мной, просто так и скажи. И не выдумывай всякие ерундовые предлоги насчет пса твоей соседки.

Я смеюсь.

– Погоди, ты думаешь… нет. Я ничего не выдумываю, Исайя. Мне действительно нужно покормить ее собаку. Она уехала из города и поручила мне позаботиться о нем. Он, наверное, уже умирает с голоду, и я чувствую себя ужасно виноватой.

Он наклоняет голову набок, словно все еще не веря мне.

– Клянусь, я говорю правду. Правило номер два, забыл? Никакой лжи, никакой фальши, – напоминаю я ему.

Исайя выдыхает и несколько секунд смотрит на меня, плотно сжав губы.

– Ладно, я тебе верю.

– Отлично. Ты и должен верить. Увидимся завтра, – говорю я ему, поправляя на плече ремешок сумки. Потом улыбаюсь и добавляю: – Сегодня мне было весело с тобой.

Он кивает.

– Мне с тобой тоже.

– Врешь.

– Я ни за что не нарушил бы твои правила, Марица, – возражает он, скрывая легкую улыбку. Его взгляд словно магнитом притягивается к моим губам, потом скользит выше, к моим глазам. И хотя я раньше не задумывалась об этом, но за сегодняшний день было несколько коротких моментов, когда я ловила его на том, что он смотрит на меня… почти так, словно гадает, что будет, если он снова поцелует меня.

И, говоря по правде, себя я в эти моменты ловила на мысли, что даже не была бы особо против…

…конечно же, ради веселья.

– Напиши мне вечером, – говорю я. – Сообщи, где тебя искать завтра, и я буду там.

С этими словами я поворачиваюсь и иду прочь, чувствуя на себе его взгляд и гадая, во что я, черт побери, ввязалась.

Суббота № 2

– Пирс Санта-Моники, а?

Она находит меня на скамье рядом с лотком продавца чурро[7]. Руки ее засунуты в задние карманы коротких шорт, белая футболка с треугольным вырезом подчеркивает загорелую кожу; под футболкой чуть-чуть заметен бледно-розовый кружевной лифчик.

Марица-официантка – потрясающее произведение искусства и гордая обладательница выигрышного билета генетической лотереи Клейборнов, но я напоминаю себе не пялиться туда, куда не положено. Вчера я слишком много раз ловил себя на том, что рассматриваю ее, позволяя взгляду задержаться на каждом квадратном дюйме ее тела, – когда видел, что она на что-то отвлеклась.

В тот вечер на концерте мы постановили, что отношений между нами нет, и скрепили это стаканом холодной воды мне в морду, и я не имею намерения превращать эти не-отношения во что-то другое.

Не считая того, что ее жизнерадостное и искрометное поведение половину времени действует мне на нервы, я питаю глубокое уважение к ее склонности называть вещи своими именами и не пытаться произвести впечатление на кого бы то ни было – особенно на меня. Марица есть Марица. Она не прячется под слоями макияжа, нервными смешками или приятными высказываниями.

Но я ни за что не скажу ей этого.

Она может неправильно меня понять.

Она может подумать, будто нравится мне.

– Почему ты выбрал именно это место? – Марица усаживается рядом со мной, мазнув бедром по моей ноге. Соленый воздух наполнен запахом жареного теста, корицы и сахара, и это немедленно возвращает меня в детство.

– Родители приводили нас сюда, когда мы были детьми, – отвечаю я. – Они позволяли нам бегать по парку и покупали нам все, что мы хотели.

Эти воспоминания о лучших временах – единственное, что я действительно хотел бы сохранить из своего прошлого.

– Звучит мило, – говорит она, с тихим хмыканьем выдыхая воздух. – Значит, ты вырос в Санта-Монике?

– Не-а, – отвечаю я, помотав головой, и начинаю с хрустом разминать пальцы, глядя на океан. – В основном в Риверсайде.

– Когда ты в последний раз приходил сюда?

Я с шумом выпускаю воздух сквозь чуть приоткрытые губы и снова качаю головой.

– Даже не помню. Девять, двенадцать лет назад?

Кажется, мне было шестнадцать или семнадцать, когда отец в последний раз брал нас сюда, и это, похоже, логичный подсчет: незадолго до того, как он умер, а умер он сразу после того, как ушел, оставив больную жену и шестерых детей.

– Ты молчишь, – пару минут спустя говорит Марица, ткнув меня в плечо. – О чем ты думаешь?

– Ни о чем таком, чем стоило бы делиться, – отвечаю я. И это правда. Ей не нужно знать о моем прошлом. Оно не имеет никакого отношения к «здесь» и «сейчас», к нашей неделе суббот. Эту часть себя я больше не обсуждаю, и это все, что я могу сказать.

– Делиться стоит всем.

Я мотаю головой.

– Не этим.

Марица наклоняется вперед, уперев локти в колени и положив подбородок на ладони, и устремляет взгляд на толпу.

– Ты когда-нибудь наблюдаешь за людьми?

– Иногда, а что?

– Когда я была младше, мы с моей кузиной Мелроуз постоянно разглядывали людей и придумывали истории… ну, типа как выбирали человека, а потом за полминуты рассказывали всю историю его жизни, – поясняет она. – Видишь того человека? Позирующего у знака «Шоссе 66»?

Марица небрежно указывает на мужчину в джинсовых шортах, черной футболке и бейсболке с надписью «Пирс Санта-Моники». Нижняя часть его лица скрыта густой светлой бородой.