– Ну, что ты? – спросила Ольга ласковым шепотом, и от этого интимного «ты» у него опять побежали по коже мурашки. – Что ты, милый? Ты… боишься, да?

– Немножко… – признался он.

– Неужели я такая страшная?

– Ну что ты говоришь! Просто… понимаешь… я так давно…

– Ну и что, разучился, что ли? Да ладно! Это же… как на велосипеде ездить! Умеешь, и все!

– На велосипеде я тоже сто лет не ездил…

– Ну вот, прямо не знаю, что с тобой и делать – и на велосипеде-то ты не умеешь!

Ольга поддразнивала его, и Андрею это нравилось.

– А помнишь, как я собиралась тебя поцеловать? Тогда, в парке? А ты не разрешил?

– Еще бы!

– А ты правда хотел меня тогда?

– Правда, – вздохнул он. – Ужасно мучился.

– Кошма-ар, уважаемый человек, профессор, а такие желания…

– Ну, тогда я еще не был профессором…

Он затаил дыхание, потому что ее теплая рука продвигалась все ближе и ближе к этим дурацким трусам – и почему он их не снял!

– И потом обманул…

– Когда?!

– А на моем дне рождения. Схалтурил с поцелуем…

Он поцеловал ее с чувством:

– Я исправляюсь…

– То-то же! Ты обо мне думал? Все это время?

– Я о тебе мечтал!

– И что это были за мечты? Надеюсь, непристойные?

– Ах ты… хулиганка!

Она подвинулась еще ближе и зашептала, целуя его:

– Ты только подумай: теперь я твоя жена! Я – твоя женщина! Твоя собственная! И ты мне нравишься, правда! Мне нравится… с тобой целоваться… и я хочу… чтобы ты меня приласкал… я хочу тебя…

– Подожди! – сказал он хриплым голосом, повернулся и перехватил ее настойчивую руку. – Подожди, не спеши! Теперь я сам…

– Только ты… осторожней, ладно? Я… первый раз.

И Андрей просто задохнулся от счастья: она и правда сберегла себя! Для него!

Сберегла, да. Хотя не очень, честно говоря, понимала, почему эта физиологическая преграда ассоциируется у мужчин с невинностью – уж невинной Ольга никак не была. Сначала она самоутверждалась. Надо же было доказать Сашке, да и себе самой, что она красивая и желанная: Сашкины слова «Да кто еще захочет?!» – очень долго звучали у нее в ушах. Но если в школе самоутверждаться было весело, то во взрослой жизни это оказалось совсем не так забавно, а порой и опасно: мужчины понимали все очень однозначно, и пару раз она с трудом унесла ноги, чудом сохранив пресловутую невинность. Довольно скоро она научилась держать поклонников на расстоянии, и так же скоро поняла, что главная опасность исходит вовсе не от мужчин, а от нее самой: слишком горячая кровь текла у нее в жилах, слишком быстро она вспыхивала в ответ на чужую страсть, слишком нужны ей были мужская любовь и ласка.

Бахрушинские женщины не умели жить без любви.

Ольга помнила, как погасла мать, потеряв «того человека», и сочувствовала ей, хотя отношения у них всегда были непростые. Страстная детская любовь сохранилась, но обида на мать, променявшую ее на чужого мужчину, зависть к материнской красоте и чувство собственной несуразности никак не способствовали их сближению, и со всеми своими печалями Ляля шла к бабушке, которая утешала ее, как могла:

– Ну что ты, Лялечка! Ты обязательно выправишься! Еще такой красавицей станешь, вот увидишь! И я кулёма в детстве была, а потом расцвела, как розан!

Лялька не очень верила в «розан», глядя на грузную Наталью Львовну, а фотографий юной бабушки у них не было: дед увез Наталью от мужа в одночасье, в чем была – хорошо, успела захватить единственную свою ценность, фамильный медальон! Завернул Наташу в собственный тулуп, поднял на руки и увез. Но Лялька прекрасно помнила, как молодело и расцветало бабушкино лицо, когда дед, который уже не вставал, звал ее к себе:

– Наталочка, поди ко мне! Я соскучился! Красавица моя…

Сразу после смерти мужа Наталья Львовна обрюзгла и потускнела – все следы былой красоты, которые Лялька по малолетству и привычке не замечала, пропали с ее лица. Так и Лялька – без мужского внимания она начинала чахнуть, но была все-таки слишком умна, чтобы совсем потерять себя, да и Андрея Евгеньевича было стыдно: они переписывались все эти годы, и его письма отчасти давали ей то тепло, которого так не хватало в жизни. Иногда она мечтала, чувствуя себя гоголевской Агафьей Тихоновной: вот если бы соединить Сашку и Андрея Евгеньевича в одного человека! Каждый из них был по-своему нужен ей: Андрей отвечал на зов ее души, а Сашка…

Сашка!

Она давно могла бы выйти замуж – претендентов хватало. Не так много, как можно было надеяться, судя по ее успеху у мужчин – многие побаивались ее резкого насмешливого ума. Ни один Ляльке не нравился – никто не любил ее так, как Андрей Евгеньевич, и никого из них она не хотела так, как проклятого Сорокина!

Как ни странно, Ольгино замужество, так сначала поразившее Сашку, постепенно принесло ему некоторое освобождение – чувство, что их разделяет непреодолимая двойная преграда, заморозило бурлящую между ними химию: он знал, что на измену Ольга не способна. Однажды они случайно встретились все вчетвером – даже впятером, потому что в коляске верещал недовольный чем-то Тимошка. Оля нагнулась к нему – ну, что это ты бузишь? – и тот вдруг мгновенно замолчал, вытаращив на нее глаза. Ольга представила мужа, Сорокин – Тамару, которая совершенно ничего не заподозрила, да и не знала ничего, в отличие от Андрея Евгеньевича. Хомский окинул Сашку внимательным взглядом и внутренне вздохнул, покосившись на Ольгу: да, хорош, черт его возьми! Но Ольга была совершенно невозмутима и, как всегда, не оглянулась, уходя. Сашка оглянулся. Оглянулся и увидел, как «дачник» хозяйским жестом обнял Ляльку за плечи и поцеловал в висок. Видел, но не слышал, как она тихо сказала Хомскому:

– Не переживай! Я с тобой.

А вечером, когда он, прикрываясь газетой и тоскуя, смотрел, как она проверяет тетради, Ольга вдруг встала, пришла к нему на диван, отобрала газету, поцеловала и сказала, глядя в глаза:

– Перестань. Немедленно перестань страдать. Я. Тебя. Люблю. Я люблю тебя с шестнадцати лет. Ты же это знаешь.

– А как же?..

– А так же. Я не знаю, как объяснить! Понимаешь, я, может быть, и не умею никого разлюбить, но зато я умею полюбить. У меня столько любви, что на всех хватит. То, о чем ты говоришь, – да, оно никуда не делось. Оно там… за стеной. Но это… наваждение. Это мука мученическая! А ты – радость. Я счастлива с тобой, правда! Так что – не страдай. Все у нас хорошо. Мне только ты нужен.

Все и правда было хорошо. Андрей Евгеньевич тоже начал новую жизнь: неожиданно для всех – и для себя самого в первую очередь! – ушел из института. Этот таймер, тикавший внутри, заставил его по-другому взглянуть на мир, и физика, которой он с юности посвятил свою жизнь – вернее, ту ее часть, на которую не посягала Леночка, – вдруг перестала его занимать. Квартиру он сдал знакомому аспиранту, а сам перебрался к Бахрушиным и с огромным удовольствием занимался хозяйством – домом, в котором все время что-то надо было чинить, и садом-огородом, где его, человека городского, чрезвычайно удивляли сложности личной жизни растений. Хомский развлекал Наталью Львовну, которая звала его «Андрюшечка-душечка», готовил обед, ходил встречать Ольгу из школы, но часто просто сидел в саду, то читая книгу, то «наблюдая жизнь», а потом рассказывал Ольге про разных увиденных пичужек и даже купил определитель птиц Московской области. Ольга журила его: