Корбетт быстро просмотрел листки и почувствовал волну сострадания: письма, всегда короткие, были полны слез и горя: ведь это родители писали детям, брат — брату, кузен — кузену. Одним из самых длинных посланий было письмо Тюбервиля сыновьям. В этом письме, датированном январем 1295 года, а именно днем святого Гилария, сквозила боль и ненависть к врагу. Тюбервиль выражал сожаление, что они порознь встречали Рождество, но сообщал, что купил им в подарок медальоны со святым Христофором, волкодава по имени Николас, и обещал, что, когда они наконец вернутся, он отметит это событие большим пиршеством в какой-нибудь местной таверне. Корбетт выискал письмо Ричмонда к дочери, и оно оказалось полной противоположностью письму Тюбервиля. Похоже, отношения графа с дочерью были прохладными: он писал ей скупо, сухо, и — что самое любопытное — туманно ссылался на некое «тайное дело».

Довольный, Корбетт снова свернул пергамент и вернул его ап Рису.

— Благодарю, — улыбнулся он Кувилю и кивнул. — До встречи, желаю вам всего хорошего.

Старик улыбнулся, обнажив беззубые десны, Корбетт ласково дотронулся до его щеки и вышел из хранилища в коридор. Корбетт охотно бы отдал месячное жалованье в обмен на разгадку тайны Ричмонда. Будь его воля — он сейчас же допросил бы графа, не обращая внимания на то, что этот заносчивый вельможа приходится родней самому королю.

Когда Корбетт возвратился на Темз-стрит, уже стемнело, возле некоторых домов зажгли и вывесили светильники. Гуляки, одурев от дешевого эля и от собственного веселья, гурьбой высыпали из кабаков, оглашая улицы громкими воплями. Корбетт нащупал рукоять кинжала, заткнутого за пояс, и осторожно прошел мимо бражников. Те осыпали его бранью, но он протиснулся через их толпу и наконец облегченно вздохнул, добравшись до дома и взойдя по темной винтовой лестнице. Дома явно удрученный Ранульф зажигал свечи. Корбетт полюбопытствовал, как у его слуги дела, но в ответ услышал лишь невнятное бормотанье. Корбетт тихонько улыбнулся: раз Ранульф не в духе, за ужином, состоявшим из вина и холодного мяса, его ожидает гробовая тишина.

Корбетт этим нисколько не огорчился, и, когда со стола было убрано, он предоставил Ранульфу полную свободу действий, а сам достал из большой шкатулки поддон для письма и принялся излагать на кусочке пергамента свои подозрения и заключения.

Первое. В совете Эдуарда есть изменник, который выдает секреты французам и сносится с врагами короля в Уэльсе.

Второе. Уотертон, секретарь, — наполовину француз, а отец его являлся сторонником графа Симона де Монфора, давнего недруга короля Эдуарда. Хотя де Монфора казнили тридцать лет тому назад, его память по-прежнему чтят во многих местах, особенно в Лондоне.

Третье. Уотертон, похоже, очень богат; в Париже он вел себя подозрительно, Филипп явно ему благоволит, а кроме того, с ним тайно встречался главный шпион французского короля Амори де Краон.

Четвертое. Королю Уотертона рекомендовал граф Ричмонд, у которого тот служил прежде. Ричмонд позорно проиграл войну в Гаскони; он тоже полуфранцуз и входит в королевский совет.

Корбетт еще раз просмотрел перечень и вздохнул. Так-то оно так, подумал он, но до сих пор без ответов остаются важные вопросы:

1. Кто этот изменник? Один ли это человек или, может быть, несколько?

2. Как этот изменник сносился с французами?

Корбетт сидел, уставившись в пергамент, до тех пор, пока свечи почти не догорели. Наконец он отбросил его в сторону: логика бессильна, когда недостает фактов. Он снял нагар со свечей и улегся на кровать. В голове продолжала вертеться какая-то недодуманная мысль, но он сам никак не мог понять, о чем. И вдруг, уже почти засыпая, Корбетта озарило: он вспомнил, что все те письма, что он держал в руках днем, были переписаны знакомым почерком; одновременно в памяти всплыла встреча с Уотертоном в секретарской комнате в Париже, и он осознал, что переписчиком писем к заложникам был не кто иной, как Уотертон.

На следующий день Корбетт отправил хмурого Ранульфа в Вестминстер кое-что разузнать. Когда слуга возвратился — причем в куда более радостном расположении духа, — уже почти стемнело.

— Граф Ричмонд, — бодро доложил он, — был в центральных графствах в числе посланников, встречавшихся с шотландцами для тайных переговоров. Он будет в Вестминстере завтра вечером.

Корбетт, оставшись доволен таким известием, следующие два дня целиком посвятил своим делам. Ему требовалась кое-какая одежда; нужно было подписать договор с ювелиром, у которого хранились Корбеттовы деньги. А еще он пошел вместе с Ранульфом на медвежью травлю в Саутуорке, но от этого зрелища его одолела тошнота, и он отправился смотреть неподалеку миракль «Сотворение мира», который игрецы представляли на помосте из длинных досок, переброшенных через десяток телег.

Сюжет действа был известный и потому скучный, зато Корбетт с любопытством разглядывал различные театральные приспособления: здоровенные бурдюки, наполненные водой, приготовленные, чтобы изображать всемирный потоп; ковчег, двигавшийся по сцене, и медные хлопушки, призванные изображать и раскаты грома, и глас Божий. Корбетт смотрел и дивился, но не отнимал руки от кошелька и краешком глаза следил за воришками и карманниками, которые слетались на подобные представления, как мухи. Толпа собралась огромная: тут были и студенты, и чиновники в шерстяных одеяниях, и купцы в бобровых шапках, и дамы под прозрачными покрывалами, и придворные щеголи в отороченных горностаевым мехом плащах.

Корбетт пошел дальше, не слишком встревожившись из-за того, что Ранульф бесследно исчез. Он купил у булочника горячий пирожок и теперь медленно пробирался через толпу, наслаждаясь яркими красками и теплом и одновременно насыщаясь сочным, пряным мясом. Он зашел в несколько лавочек, остановился послушать, как коробейник нахваливает свои товары, в числе коих, к сведению изумленных слушателей, были и аспид, укусивший царицу египетскую Клеопатру, и крайняя плоть Моисея, и прядь волос Самсона. Корбетт, подчинивший свою жизнь разуму и холодной логике, всегда веселился, слушая подобные нелепости.

К тому времени, когда он добрался до дома, уже сгустились сумерки. Он медленно поднимался по лестнице и вдруг замер у двери, удивившись, что из-за нее доносятся крики и визги. Он тихонько толкнул дверь, приотворив ее, и сквозь щелку увидел Ранульфа в чем мать родила, резвившегося с молодой девицей. Она вертелась и извивалась, ее распущенные рыжие волосы наполовину скрывали белое тело, льнувшее к Ранульфу, а лицо выражало неизъяснимое удовольствие: глаза закрыты, а на полуоткрытых губах замер стон наслаждения.

Корбетт отпрянул от двери, злой на самого себя и на Ранульфа. Бесшумно, на цыпочках, он спустился по лестнице, снова вышел на улицу и нырнул в теплое чрево ближайшей харчевни. Он уселся за столик возле большого очага, где горели сосновые дрова, и попытался забыть случайно подсмотренную картину. Он ощущал вину, досаду и странную зависть. Женщин он боялся: он дважды любил, и обеих возлюбленных похитила смерть. Одна — его жена — умерла от лихорадки, а другую — прекрасную Элис, государственную изменницу, — он сам выдал королю. Корбетт еще ниже опустил лицо над кружкой эля, надеясь, что никто не заметит слез, уже обжигавших ему глаза. Один только Бог ведает, как он тоскует по обеим любимым, какую болезненную пустоту они оставили в его душе. Мысленно он говорил сам себе: «Корбетт, холодный, расчетливый чиновник, ты похож на механическое устройство для театра: такой же исполнительный, исправный, только вот жизни в тебе нет!»