год. Он превозносил «очень милого, доброго англичанина»: «Единственный пример учителя языков, у которого мы делали успехи и могли даже говорить несколько по-английски, что очень пригодилось мне, когда я с фрегатом был в Англии» в 1823 году[187]. В воспоминаниях А. И. Шестаков ссылается на свое домашнее изучение современных языков, в ходе которого он и его брат большую часть дней после обеда устраивались, чтобы серьезно сосредоточиться на французском и немецком, тогда как английский «учили шутя»[188]. Также М. А. Дмитриев вспоминал, что, в то время как программа русской литературы в Дворянском пансионе при Московском университете включала упоминания крупнейших итальянских и французских писателей и поэтов, «об английской [литературе] почти не было и слуху»[189]. Впрочем, в исторических источниках есть указания на то, что в некоторых кругах дворянства к английскому языку относились более серьезно и что, действительно, в России начала XIX века англомания считалась признаком аристократического снобизма. На самом деле он был достаточно распространен среди высших слоев русского общества, где имел значительную материальную базу, как в экономическом, так и в бытовом плане: в интересах, вкусах и привычках русского дворянства. Это означает, что «Англия стала, к исходу XVIII века, обетованным краем высокой культуры и политического благоустройства для наиболее влиятельных, крупно-землевладельческих групп русского дворянства»[190]. Мы вернемся к этой теме в восьмой главе.

Подробная информация о публичных лекциях, прочитанных профессорами Московского университета в 1804/05 учебном году, представленная в биографии А. И. Кошелева, недолго учившегося там в 1821 году, свидетельствует о том, что французский и немецкий были основными языками обучения. Лекции по ранней европейской истории, «истории английского народа», арифметике и торговле читались на немецком языке; по естествознанию, химии и философии на французском языке. Лекции, прочитанные профессорами Страховым и Сохацким по физике и литературной эстетике соответственно, он признавал наиболее успешными, скорее всего потому, что они читались, что необычно, на русском языке[191]. Русский постепенно вновь обрел статус первого языка двора и светского общества после воцарения Николая I в 1825 году.

Примечательное и устойчивое доминирование французского языка в России времен Александра I заслуживает нашего внимания не в последнюю очередь благодаря усилиям молодых дворян овладеть двумя (или даже более) разными языками. На карту были поставлены также вопросы национальной гордости и потенциальный доступ к подрывным политическим и социальным идеям, приходящим с Запада, учитывая, что значительный объем таких материалов издавался и был доступен на французском языке. Это нашло отражение и в фондах Публичной библиотеки Санкт-Петербурга. Составивший каталог библиотеки А. П. Бутенев в своих мемуарах записал, что к первым годам правления Александра I фонд насчитывал от 4000 до 5000 томов. Большинство из них были на французском языке, некоторые на немецком и английском, но русских книг в этой коллекции, принадлежавшей Салтыковым, одному из старейших и самых прославленных русских домов, едва насчитывалось более сотни: «Вот доказательство, до какой степени равнодушно относились у нас в эту пору к успехам своенародного просвещения»[192].

Как утверждал Дубровин вслед за Карамзиным, дворянская элита могла говорить, но с трудом писала по-русски, в основном потому, что «в русских учителях, книгах и в особенности в учебниках был большой недостаток»[193]. Даже там, где предпринимались попытки преподавать русский язык дома, результаты были, мягко говоря, неоднозначными. В своих мемуарах И. А. Раевский ясно вспоминает свое детское образование, отмечая, что «мы не только о русской истории, но и о русском языке имели довольно смутное понятие», поскольку его учитель «заставлял нас учить наизусть своего сочинения грамматику, которой мы не понимали, и, конечно, не могли и двух слов написать правильно»[194]. Аналогичным образом, есть основания полагать, что, когда будущий военный генерал-губернатор Москвы Д. В. Голицын произносил речь на московских губернских дворянских выборах 1822 года, он сначала написал ее, как и другие свои речи, «на французском языке, поскольку русским владел недостаточно уверенно, а затем ему их переводили и он учил текст почти наизусть», так как «было важно не только передать мысль, но и облечь ее в подобающие языковые формы»[195]. Отсутствие формального преподавания русского языка находит отклик в комментарии Дюмона о том, что, хотя французский язык был «общеупотребительным» в России, было чрезвычайно трудно найти компетентных русских переводчиков для любого другого европейского языка. Он приводит в пример барона Розенкампфа, правоведа немецкого происхождения из комиссии Сперанского: когда умер его молодой переводчик, ему не удалось найти никого, кто мог бы его заменить[196].

Знаменитый хирург Н. И. Пирогов, родившийся в 1810 году, писал в своем дневнике, что знание европейских языков было нормой образования для дворян его поколения. Проблема заключалась в том, что это существенно затрудняло доступ к образованию для других классов и даже для более бедного дворянства, поскольку ничего не было издано на русском языке, что еще больше усилило культурный разрыв, существовавший в русском обществе. Эту проблему гораздо яснее выражал А. Р. Воронцов (1741–1805), канцлер с 1802 по 1804 год: он заметил в 1805 году, что Россия была «единственной страной, где изучение родного языка высмеивается, а все, что связано с Отечеством, чуждо нынешнему поколению». Что еще хуже, нежелательная ситуация, которая была характерна как для Санкт-Петербурга, так и для Москвы, послушно воспроизводилась и в усадьбах среднего дворянства[197].

Частично проблема заключалась в том, что многие частные школы-интернаты (пансионы) принадлежали иностранцам, для мальчиков — обычно немцам, а для девочек — француженкам. Пансионом, где учился И. А. Раевский, владел и управлял Антуан де Курнан, «неуч и шарлатан первой руки», а большинство предметов преподавалось на французском языке. В самом деле, Раевский вспоминает, что «разговоры по-русски не то, чтобы запрещались, но, как непонятные для большинства начальства, считались насмешкой на их счет и безнравственными разговорами, с намерением скрыть то, что говорилось, от пансионской цензуры». По словам выпускника Дворянского пансиона при Московском университете, от учеников там также ожидали, что они будут разговаривать только на французском или немецком языке: более того, их штрафовали за то, что они разговаривали друг с другом по-русски[198]. Французский дух витал также и в Первом кадетском корпусе, где кадет и инструкторов поощряли к использованию французского языка с тех пор, как этот язык был введен там его директором графом Федором Ангальтом во время правления Павла[199].

Как правило, русский язык, литература и история преподавались очень плохо, если им вообще обучали. Были даже случаи, когда ученики уезжали, не умея читать и писать