сроком мог бы быть его последний московский год: тут у него случались контакты с другими бездомными, риски там были довольно высокие. Он рассказывал, как его однажды трахнул незнакомый уличный паренёк, прямо на лавке в сквере. Паренёк был молодой и симпатичный, а больше в нём ничего хорошего и не было, потому что трахать он нормально не умел и было в лучшем случае больновато. Но анализы показывали, что инфекция старше этих событий, потому что организм на неё уже никак не реагировал, такого не бывает вначале. Значит, последний год отпадал – и мы снова возвращались к Жениному заключению, и от него туда, в глубь веков, за рубеж, по которому проходит бессимптомное пребывание инфекции в организме. Время было безжалостно, даже если попытаться его укрощать и исчислять. Я старалась думать об этом спокойно, отпустив от себя образы ужаса, унижения и мучений, которые вокруг ВИЧ для меня выстраивала среда, в которой меня воспитывали.

Когда я была подростком и училась в школе, к нам приходила оперативница из отдела и рассказывала про наркотики. Она вспоминала, как допрашивала проститутку, проходившую у неё по делу о каких-то там веществах и распространении ВИЧ-инфекции. «Вы думаете, – говорила нам баба-мент, – на что похожа жертва СПИДа на последних стадиях болезни? Так я вам скажу: на человека уже не похожа». И хотя меня, как убеждённого ипохондрика, всё это очень впечатляло, подозрение, что на человека тут не похож кто-то другой, присутствовало тоже.

После того как я узнала, что Женя – ВИЧ+, я старательно пересаживала его со сквозняков, заставляла мазать йодом все царапки и пыталась отучить надкусывать в магазинах грязные овощи. Сперва ему это даже нравилось, он послушно носил свитерки и давал перевязывать шею; потом гиперопека его, видимо, всё-таки доконала, и он стал всё чаще мне намекать, что если от чего и помрёт, так разве что от моей любви. Показывал на заживающие шрамы и говорил: «Смотри, как на собаке, а ты говоришь, что у меня иммунитета нету».

Мне не было его жалко – в привычном смысле, как жалко бездомных щенят с больными лапками, – в целом-то я, конечно, ощущала трагизм ситуации. Но он не казался мне никогда неполноценным, потому что главная штука, за которую он мне, в общем, и нравился, – это его чувство собственного достоинства, редкое даже для человека в каких-то более приемлемых условиях. Женя был очень гордым. Я думаю, это у него ещё по зоне: там важно знать про самого себя, кто ты. Жизнь была к Жене жестока: люди были к Жене жестоки тоже. Он пережил много унижений: от такого сложно оправиться. Далеко в прошлое уходило чувство вины, и эта мысль «я грязный», которая толкала его себя не любить и не жалеть: оно там терялось и не отслеживалось. И всё-таки он точно мог бы ответить на вопрос, что есть «я». Он раз и навсегда знал там, у себя внутри, что такое хорошо и что такое плохо, и всегда поступал по правде, хотя правду никогда не говорил – это его нужно было прямо раздраконить, чтобы он перестал изворачиваться. Благородный вор: жалеть Жеку было бы как минимум неуважением, и я его не жалела. Я только следила, чтобы он не кушал слишком много мазика и чтобы не сидел на холодном. Но тут, наверное, виноваты не только ВИЧ с гепатитом. Женины болезни значили для меня меньше, чем должны бы были значить: может быть, потому что на самом деле я была очень холодным человеком и слабым эмпатом. Я испытывала ужас осознания недолго. Читала брошюрки об АРВТ и плакала. Потом слёзы прошли, и всё стало довольно спокойно.

7

Я тогда жил у него, у своего первого клиента. Он не оставлял, правда, меня дома одного, приходилось, пока его нет, ходить погулять. Вот когда он был на работе, я и получил второй срок.

Я познакомился с одним, скажем так, продюсером. Группа такая была, «Шиншиллы». Вот он их продюсировал. Однажды они выступали в казино «Империал». Хороший был вечер, меня ещё Дмитрий Маликов позвал к себе на подтанцовку. Он просто пел эту свою, которая «И с чистого листа», – и я так танцевал, что он мне потом говорит: «Давай, Женечка, девчонок на фиг, тебя – ко мне». Ну я засмущался, застеснялся и сказал «не-а». Я же просто любил танцевать, а так, чтобы профессионально, только стриптиз умел.

Утром «Шиншиллам» дали зарплату. Конверт с баблом был у этого продюсера. Я заметил, куда он его дома положил. Ну и, в общем, когда я уходил, то денежки спиздил. Его люди нашли меня спустя сутки, говорят – давай назад, а у меня уже не было этого бабла, я всё потратил. Сел по 158-й.

Когда вышел, попал снова на улицу. Вот тогда в последний раз видел Илишу. Было тепло, конец мая; я собирал копеечку на нулевом километре и увидел её. Я сначала подумал, что это галлюцинация. Догнал, окрикнул. Она обернулась и не поверила своим глазам. Допоздна мы с ней гуляли. Мне пришлось соврать, что я здесь работаю, в Москве, и мне надо в общагу ехать. Мы договорились на следующий день встретиться. Я проводил её до этой ссаной «России». На следующий день приехал за ней, зашёл внутрь, набрал её номер – где она жила. Она вышла из лифта, остановилась у лестницы, искала меня глазами. А я стоял возле зала и смотрел на неё. Почти как в «Титанике», короче. Я взял её за руку, и мы пошли завтракать в «макдак».

Один раз я ночевал у неё. Она меня прикрыла, я как-то прошёл – мы поднялись в номер. Но ничего не было. Мы просто спали вместе, лежали на одной кровати, как раньше. Она меня гладила по волосам, по лицу, обнимала, а потом мы уснули. Больше я её никогда не встречал.

Я тогда был красавчик, меня любили. Пользовался у педиков спросом, жил так, более-менее, деньги были. Из центра почти не вылезал, жил тут со всякими. У одного такое джакузи стояло в квартире, ой. Он уйдёт, бывает, на работу, я наберу в холодильнике жратвы, заберусь туда, пузырьки включаю, и всё, понеслась душа в рай. Ещё был у меня один фээсбэшник, звали Вольдемаром. Однажды, когда я снимался на Китай-городе, туда пришёл парень. Он искал мальчика для Вольдемара. И я первый раз пришёл к этому Вольдемару. Он жил недалеко от Китай-города, мы пешком дошли с