Плешки. Квартира неплохая. Ночь. Я пришёл, помылся, меня покормили, все дела. Он постелил мне рядом с собой: любил, чтобы мальчики оставались с ним спать. Потрахал меня, ему понравилось. Оставил свой номер телефона, адрес и так далее. Я к нему сначала приходил, ночевал, он меня спонсировал. Деньгами, вещами, с клиентами помогал. Потом я даже жил у него какое-то время. Единственный был в нём минус: он хотел, чтобы я ни с кем больше не трахался, любил только его и всё такое. Но я же птица вольная, мне приходилось тайком от него бегать. Я сбегал, в клубах там всяких с мальчиками зависал. Его это бесило, он всегда узнавал об этом. Он говорил, что он меня закроет – что запрёт дома, что в тюрьму посадит. А он же в ФСБ работал в молодости, потом кое-кого из депутатов охранял. Личная охрана, все дела; мальчиков, кстати, ему снимал – в «Трёх обезьянах», вроде. Но мне не довелось с депутатом, врать не буду. Короче, чревато было Вольдемара бесить. Я даже стал стараться одно время его не подводить и никуда не вылезать, скучал очень: сидишь целыми днями, в носу ковыряешь, светиться-то тебе всё равно нигде нельзя. В конце концов сел, а когда освободился, то узнал, что Вольдемар ушёл из жизни. Он же старенький был. Сказал мне об этом его сосед, тоже по теме мальчик. Ренат его звать. Рассказал за Вольдемара и ещё про то, что их расселили из того дома и у нас в квартире теперь офисы. Вольдемар хороший был человек, несмотря на то что с погонами. Я его не любил, но был к нему привязан очень. Он много для меня сделал.

7.1

Как-то раз я плакала на работе. Это была суббота, по субботам мы ездили на раздачи на вокзалы. Собирались готовить еду в общине: это занимало часа два. В мультиварках распаривалась гречка, а мы собирали бутерброды и заваривали термосы. Потом, после того как всё было готово, ребята молились. Вообще община католическая, хотя они и утверждают, что для них конфессии не имеют значения. Обрядовость в любом случае получалась какая-то смешанная. Я никогда не ходила на молитву. «Это такой важный день, – говорили мне, если выпадала какая-то церковная дата, – неужели ты не хочешь побыть сегодня вместе с нами?» Мы же команда – а я не должна подводить команду. Молились напротив иконы Христа, её выставляли на один столов. Пели о возвращении блудного сына.

Обычно я не прислушивалась к тексту, выходила на кухню пить чай или покурить, если на кухне начинались споры об атеизме. У тех, кто тоже пропускал молитву, были яркие антирелигиозные настроения – и с ними я тоже никак не могла подружиться, потому что переставала их интересовать, когда на вопрос: «Как ты думаешь, бог есть или бога нет?» – отвечала, что мне без разницы.

Но в тот день молитвы всё-таки были услышаны, только не богом, а мной. Я шла куда-то по коридору, может быть, просто шла в туалет, и попала на несколько строчек, которые сделали меня окончательно несчастной. Возвратится в дом отца, что-то там такое, отец примет тебя с любовью, наш большой отец принимает и пригревает сирых, грешных и убогих, и в служении мы едины. Я дошла до окна, упёрлась в него лбом и посмотрела на улицу. Условно: на деле окно снаружи было зашито металлическим листом. «Сколько можно, – я как-то так тогда думала, – сколько же можно этого лицемерия. Какой на хуй блудный сын? Какие плодоносящие смоквы? Какое служение? Люди там умирают, им нужны реальные вещи, простые вещи – деньги, врачи, социальные работники, – почему никто больше не чувствует этого ужаса? Как они могут петь? Как могут спокойно спать?»

Я ненавидела тогда своих коллег – всех до одного. Они были весёлыми, энергичными, они не тратили всё своё время, упахиваясь по больницам и вылизывая чиновничьи жопы, чтобы получить справку на получение справки по справке о справке, – они пели, пели даже не о своём боге, пели о самих себе. Они не знали и не хотели знать людей, с которыми работали, – потому что им было наплевать, выживут те или нет, останутся те на улице или нет, потому что у них был бог, для которого важно другое: важно наше единство, хотя мы все такие разные. Ведь мы все дети его. Кажется, я даже злилась тогда на бога и мысленно ему угрожала, что если он есть, то ох как ему не поздоровиться – я ему ещё скажу при встрече пару ласковых. У меня была истерика, короче, только очень тихая. Слёзы получались круглые и крупные: когда такая выходила из-под века на лицо, было немного больно. Когда молитва закончилась и нужно было ехать на Киевуху, я всем улыбалась и спрашивала, как дела в универах. Это был момент выгорания, дальше я не чувствовала ничего, кроме усталости. Я больше не могла работать. Двое из троих моих подопечных были дома, оставался Женя. Я всё чаще ловила себя на мысли, что, когда он умрёт, мне станет легче. Он умрёт, и я отдохну, я наконец-то высплюсь.

По вечерам мы с ним ходили ужинать, а потом я ставила ему укольчик.

– Пустынной улицей вдвоём с тобой куда-то мы идём, и я курю, а ты гордишься мной, – напевал Жека, – ты мной гордишься, Ксюха? А то я тут вообще-то очень стараюсь.

Я отвечала без особого задора, что «всё не так и всё не то, когда твоя девушка больна». Женя поинтересовался участливо, где у меня болит. С ним вообще было лучше не иронизировать, он не очень умел это разгадывать, как я – его зоновские манеры. Я сказала, что везде, и спросила у него почему-то «доколе?», понимая, что он не оценит и этой шутки, потому что прочитал в жизни две книги – Библию и Гарри Поттера. Ну и вроде как ещё Фрейда, но тут он скорее всего врал. Но всё-таки стало полегче. Так мы и жили, я уставала и фантазировала о его похоронах, мечтала, чтобы он ко мне охладел, оставил меня в покое, пропал куда-нибудь. Я была бы тогда такой грустной и благородной.

В детстве я проводила лето в деревне: у нас там жили муж с женой, оба пропитые. Когда он пьяным полз из бани, мы пугались, и залезали на деревья, и оттуда смотрели, и кидали шишки. Никто даже не знал их фамилии, так