жертвой и сам постоянно приносит неимоверные жертвы для своего спасения, он должен это делать и впредь в освободительной борьбе против своего воображаемого захватчика. Жертва замыкается на саму себя. Жертва подкармливает саму себя. Она сетует на себя и одновременно поощряет себя. Так рождается праздник инфантильной безответственности. Народ одновременно не хочет и хочет этих жертв, провоцируя их, наслаждаясь ими. Извращенная история рождает извращенный ритуал. Искаженные Хаосом космогония и теогония рождают искаженную эсхатологию. В её основе лежит своеобразный истерический романтизм – страх перед Концом света, – отсрочка которого побуждает к новым и новым жертвоприношениям. Травматическая память о прошлом, в отличие от триумфальной, порождает такой же деструктивный образ будущего, которое представляется не созиданием, а разрушением, разрушение – неизбежно, но его можно отсрочить («Ще не вмерла Украша» – начальная строка украинского гимна уже демонстрирует фатализм). Жертвоприношения во имя отдаления Конца света освящает идея нации, возведенная в религиозный культ. Идол нации занимает место утраченного Бога. Как только национализм обретает идею и пускает первую кровь, возрождается Хаос и начинает растекаться по поверхности допустившего его глобального мира, кочевого мира ризомы, мира нового средневековья, нового язычества.

Но примечательно – иное. Примечателен парадокс, на который часто обращают внимание наивные представители западного мира, выполняющие роль просветителей для аборигенов постколониальных колоний: речь идёт об амбивалентном сочетании в локальном сознании этнических архетипов хтона и установкой на сотрудничество с космополитическим мультикультурным Западом как источником религиозного света, сопровождаемое идолопоклонством, обезьяньим копированием его жестов. Это сочетание этницизма и космополитизма – двух несовместимых идеологий – премодерна и постмодерна, первой волны и третьей только у неискушённого ума может вызывать недоумение. Необходимо помнить об относительно недавних исторических истоках современного национализма. К ним относятся не только определенным образом искалеченные и апроприированные древние мифологические традиции. Сами традиции использует глобальный мир modernity для своего воспроизведения. Следовательно, национализм порожден глобальным либеральным миром, это – его политический (а не только этнографический) проект, где этнографическое является очередной маской идола рынка. Если либерализм и национализм действуют в спайке в рамках доктрины шока, не стоит удивляться тому, что в сознании националиста эти две несовместимости извращенно сочетаются. Именно поэтому одной мифологической школы мало для анализа современных форм национализма: кроме цивилизационного подхода и культурной антропологии, показывающих национализм изнутри, как замкнутый герменевтический круг крипторелигиозных значений, нужны еще политическая экономия и социальная психология, марксизм и психоанализ: для демонстрации его внешних истоков.

Модерные коннотации, присутствующие в политическом национализме под его этнической маской, привносят в него идеологию глобального цифрового мультикультурно-го капитализма – креативный космополитизм, предающий забвению всё патриотическое и национальное. Это вызывает мигание в спайке убежденного националиста: ведь ценности космополитизма никак не сочетаются с ценностями нации. Первый якобы ориентирован на «мир», а второй – на нацию, понятую через кровь и почву. И, тем не менее, мы намерены показать, как эти нарративы соединяются в баланс-сшивку, преодолевая разрыв цепочки означающих. Показать это можно, исходя из самой природы космополитизма как либерального проекта. Дело в том, что космополитизм отнюдь не тождественен космизму, мировому мышлению, универсализму. Если универсальный Логос ориентирован на всеобщность, которая не исключает, но, наоборот, предполагает многообразие национальных культур, то космополитизм ориентирован на корпоративные интересы множественных и частных рыночных групп. Следовательно, космополитизм – это партикулярное мировоззрение, и этим он близок к национализму, входящему в ассортимент космополитизма как одна из допущенных плюрализмом извращенных идентичностей.

В отличие от космополитизма, космизм не предполагает забвения исторической памяти и предательства национальных интересов. Чтобы мыслить космично, вовсе не обязательно становиться манкуртом: наоборот, космическое мышление аккумулируется в национальном и цивилизационном, как в своей призме. В то же время традиционализм как ориентация на этноцивилизационные ценности не предполагает абсолютно стерильных культур, лишенных внешних примесей. В космосе всё связано со всем. Каждая культура – это мировая монада, при этом не замкнутая, как в религиозно-этническом сепаратизме, а открытая для многополярного взаимодействия. Взаимодействие – это поиск общей одухотворенной основы диалога в Реальном, в сакральном, в онтологической истине, в Боге. Диалог, если это – подлинный диалог, обнаруживает внутреннюю всеобщность, метафизику всединства, мистическую единоцелостность человечества. Отличие ослабляется по мере сближения культр, обнаруживая их тождество. Все религии сходятся на вершине пирамиды сакрального. Личности в своих нехватках сливаются в одно целое, оставаясь отдельными личностями, путем осознания взаимности базовой травмы, универсальной неудовлтворенности миром. Национальная культура и цивилизация – это «всемирное чувствилище» (Николай Бердяев), обладающее колоссальной мировой отзывчивостью. Высшие проявления космизма и высшие проявления патриотизма – одинаково цивилизационны и одинаково универсальны: они сочетаются друг с другом.

В тоже время низшие проявления мышления – национализм и космополитизм – также вполне сочетаемы: они оба – партикулярно замкнуты.

Остается как-то соединить космополитические и националистические нарративы в идеологизированном сознании аборигена, с его идолами пещер. В сознании-пещере глобальный космополитический мир может играть роль гротескного Отца – предмета поклонения, копирования, слепого подражания, – пришедшего на смену живому Отцу традиции и космоса. Связь с таким Отцом предполагает ложное возвращение блудного Сына, превратившегося в Раба для своего Господина: так, Украина, оторвавшись от подлинного Отца (Древней Руси, русской цивилизации), воображаемо «вернулась» к либеральному космополитическому Западу, неся с собой спровоцированные и поддержанные им же этнические пережитки. Если Отец «дозволяет» быть Иным по отношению к нему, не запрещая отличие, несходство националистического Сына с космополитическим Отцом легитимируется: житель колонии начинает ошибочно полагать, что это отличие – не просто милостивое разрешение, но и некий «бонус», привилегия, предоставленная Отцом, что подтверждает в сознании Сына культ его избранности. Поведение эмоционально неуравновешенных беженцев из стран третьего мира в Европе, в полной мере раскрывает этот букет претензий, притязаний и экспектаций к Отцу, невыполнение которых вызывает чувства обиды за не полученное «по праву». Особость статуса «любимого» Сына отличает перверзивные отношения с Отцом от истинных: в истине Сын возвращается к Отцу в полном смирении, осознании своей неправоты и просьбой о прощении и принятии.

2.3. Некрофилия в постколониализме: идол Другого

Финансовый кризис 2008 года побудил к поиску новых форм воспроизведения и сохранения глобальной культуры: вместо тотального захвата – вхождение в сеть дробных, но при этом внутренне монолитных и замкнутых, блоков, каждый из которых имеет непроницаемую внутреннюю реваншистскую идентичность. Глобальный мир – космополитный и плюральный, допускающий всех и вся, блоки – этноцентрические, допускаемые глобальным миром. Космополитизм принимает не столько формы массовости, стандартизации и унификации, сколько плюрализма, дифференциации и релятивации морали в контекстах множественных истин, предполагаемых постструктуральной антропологией. Как изестно относительность этик есть полное отсуствие морали.

Благодаря деконструкции кантовского нарратива всеобщности в постколониальной парадигме сочетаются