Очевидно, слезы подданных и, реже, слезы представителей императорской семьи, демонстрируемые во время торжественных церемоний и по поводу крупных политических событий, были частью ритуала (сценария или перформанса). При выстраивании определенной императорской «персоны», (квази)мифологического образа самодержца подданным предписывались определенные модели публичного выражения чувств, в частности – слез, с учетом их характера (от восторга, умиления или почти религиозного экстаза), а также времени их пролития.

Такие модели в основном были представлены в публикациях официальных отчетов о событиях с участием монарха (например, в «Журнале посещения Москвы его Императорским Величеством Александром I и кратковременного пребывания в сем первопрестольном граде в 1809 году»175), а также в текстах официозных периодических изданий. В николаевское время таковыми были, например, газета «Северная пчела» Ф. В. Булгарина (и присоединившегося к нему Н. И. Греча) и журнал «Отечественные записки» П. П. Свиньина, обстоятельно описывающие жесты и нюансы реакций как действующих лиц (царской семьи), так и публики, и тем самым задававшие необходимые (власти) «образы чувствования».

Издания не только (и не столько) фиксировали ход церемоний, сколько формировали нормативное взаимодействие их участников и зрителей, в том числе и реакции последних. Хронотоп этих «перформансов» включал и несколько кульминационных моментов, не только разрешавших, но и предполагавших яркую эмоциональную реакцию – слезы.

Помимо основных личностно-государственных событий (коронаций и совершеннолетия наследников), обязательную «официальную» эмоциональную вовлеченность – и не менее обязательную ее демонстрацию – предполагали визиты императора и семьи в Москву.

Начиная с правления Александра I Москва была образцовым полем для отработки демонстрации народного одобрения, примером для остальных. «Москва была для России синекдохой нации, и ее радость выдавалась за радость всех русских»176.

Эта демонстрация была двусторонняя, для москвичей – неизменно яркая, для императора же – более или менее сдержанная, в зависимости от его «персоны».

Так, характер слез подданных Александра I вполне объясняется известной формулой «ангел на троне»: в сентиментальной риторике официальных отчетов явно заметны и религиозные коннотации. Император так добр, великодушен, милостив и кроток, что подданные (особенно гиперэмоциальные москвичи) не сдерживают слез умиления и благодарности.

Важно отметить, что при виде народного умиления этот император плачет сам, демонстрируя сентименталистские добродетели – нежность и сострадательность к подданным, в которых он, с одной стороны, видит равных по чувствительности людей, с другой – не предполагает в них никакой политической и гражданской агентности и, следовательно, угрозы.

Слезы в александровском сценарии были знаком одобрения царем проявлений народной любви… но при этом народу не отводится никакой политической роли, – справедливо резюмирует Ричард С. Уортман. – Восторг просто подтверждает всё, что царь делает для благополучия народа177.

Так, автор отчета о пребывании Александра в Москве в декабре 1809 года восклицает: «…милосердный и чувствительный Государь, согретый сими своего народа восторгами, проливал драгоценные слезы – доказующие нежность Богоподобной души Его!» (курсив здесь и далее мой. – С. В.)

Москвичи же, лишь узнавшие о «нежном Отце», «грядущем в объятия нежных чад», готовились «упасть к Его ногам, облобызать их со слезами, из единого восторга и приверженности истекающими»178.

Слезы Александра как следствие умиления при виде преданности народа закономерно часто упоминаются в описаниях событий 1812 года. В частности, в «Записках о 1812 годе», в главке о «Совещании в зале купеческого собрания», издатель консервативно-патриотического журнала «Русский вестник» С. Н. Глинка пишет: «Государь начал речь, и с первым словом слезы брызнули из очей его». Подданные (вновь образцовые в своей демонстративной эмоциональности москвичи) соответствовали: когда царь

двинулся с Красного крыльца, двинулось и общее усердие. На каждой ступени, со всех сторон, сотни торопливых рук хватались за ноги Государя, за полы мундира, целовали и орошали их слезами179.

Здесь стоит отметить, что, учитывая взгляды С. Н. Глинки, характер его издания и исторические обстоятельства, представленное им описание эмоциональных реакций царя и народа относится гораздо более к нормативной модели, чем к объективному пересказу.

Во время правления Николая I характер «слезного» сценария заметно меняется: если у «ангела на троне» слезы умиления и сострадания были органической частью его «персоны», то младший брат демонстрировал их лишь в исключительных случаях, перенося обязанность плакать на своих подданных.

В основном подобные случаи касались ритуалов, связанных с наследником: фигура отца здесь сливалась с фигурой монарха, провидящего передачу власти над империей после смерти сыну, – личное растворялось в политическом.

Первые слезы в официальных описаниях появляются сразу после подавления декабрьского восстания; при этом их могут позволить себе окружающие, но не сам Николай Павлович, демонстрирующий исключительную выдержку.

Согласно записям М. А. Корфа – высшего чиновника и придворного, то есть наблюдателя, прекрасно разбиравшегося в тонкостях ритуалов и значениях монарших жестов, – интуитивным знанием об уместности слез обладала и супруга Николая Павловича. Александра Федоровна в страшный день восстания «сохраняла более спокойствия и твердости духа», в то время как вдовствующую императрицу Марию Федоровну нашли «в слезах, вне себя от отчаяния и не таившею самых печальных опасений»180.

По миновании опасности близкое окружение нового монарха может позволить себе слезы – как выражение умиления Божьей справедливостью и достойной этой Божьей поддержки силой духа Николая.

В тот же вечер во время службы в дворцовой церкви

настала, наконец, минута… молебствия… Никто, конечно, из присутствовавших при этом священном обряде никогда не забудет умилительной его торжественности. Все были потрясены; у всех были слезы и в сердце и на глазах…

Слезы эти могли появиться вследствие понимания метаморфозы, произошедшей за день с Николаем Павловичем: как упоминалось выше, к личному прибавилось политическое – своего рода истинное помазание на царство. Тот же М. А. Корф, описывая встречу супругов, писал:

Эта встреча, это свидание, еще менее доступны нашему перу. Императрице-супруге казалось, что она видит перед собой и обнимает совсем нового человека…181

(Здесь же в авторском описании преображенного Николая появляется и агиографический троп: неспособность «пера» описать высшие аспекты происходящего.)

Первым крупным официальным событием, в котором выражения эмоций (слезы в их числе) были регламентированы ролями и сценарной хронологией, стала коронация Николая I.

Вновь отмечу: речь идет о презентации этого события в документах (прежде всего, в официозной популярной «Северной пчеле»), создававших необходимый «эмоциональный режим» (emotional regime), если пользоваться термином У. Редди182, – «тот комплекс эмоций, который служит интеграции и созданию Gemeinschaft»183.

Слезы входили в «набор нормативных эмоций и официальных ритуалов, практик и эмотивов, которые их выражают и внедряют;