Церемония была назначена на 22 апреля 1834 года – пасхальное воскресенье, что усиливало сакральность действия. Официальное описание действия представили, в частности, «Северная пчела» и «Русский инвалид».

Новоизобретенное действие включало в себя специально «для сего именно случая сочиненное» молебствие и чтение присяги (за авторством М. М. Сперанского) и происходило в Большой церкви Зимнего дворца.

Ритуал официально добавлял к «физическому телу» наследника «политическое» и, учитывая принципиальное совмещение этих «тел» в видении Николая I, должен был обладать максимальным эмоциональным потенциалом, так что предполагал слезы и самого наследника, и окружающих. (Сюжетно же вся церемония сводилась к клятве наследника повиноваться отцу и исполнять его волю.)

Государь Наследник начал чтение голосом громким и твердым, но при воззвании к Царю Царствующих голос его задрожал и прервался от слез…

Умиление Царственного Юноши проникло во все сердца… Цесаревич хотел облобызать Свою Родительницу; Государь предупредил Его, обнял Императрицу, а потом заключил в объятия и Мать и Сына. При сем трогательном зрелище торжества всех царских и человеческих добродетелей, благоговейный трепет объял сердца всех присутствовавших: все проливали слезы душевного умиления; все воссылали моления к Богу…193

Изобретение традиции, как обычно, требует помещения ее корней как можно далее в прошлое. Если в одной из николаевских церемоний слезы приписали Александру I, то в этом перформансе пошли дальше – заочно заставив плакать первого из Романовых, Михаила Федоровича:

Ты плакал в сии священные минуты, Августейший Цесаревич! Ты чувствовал всю важность, всю великость сего священнодействия. И Родители Твои, и вся Россия видели Твои слезы и понимали их. Такие слезы проливал бессмертный Предок Твой, Михаил Романов, когда, по гласу Отечества, в младые же лета обременил слабые рамена свои тяжелою Порфирою Царскою – и Бог благословил его царствование… Да будут и Твои слезы, Преемник Великих Царей, угодны Богу: да послужат они залогом благости Твоей души и счастья Твоего Отечества!

Слезы в этой церемонии – уже вовсе не эмоциональная «надстройка», а обязательная часть общего ритуала, за соблюдением которой внимательно наблюдают.

Так, непосредственный участник, митрополит московский Филарет, упоминая о дрогнувшем голосе, «глубоком чувстве и слезах» цесаревича, дополняет картину:

Государь император обнял государя наследника, целовал его в уста, в очи, в чело, и величественные слезы августейшего родителя соединились с обильными слезами августейшего сына. Засим, государыня императрица приняла возлюбленного первенца своего в матерния объятия и взаимные лобзания и слезы вновь соединили отца, мать и сына. Когда занятие сим восхитительным зрелищем и мои собственные слезы, наконец, оставили мне возможность обратить внимание на присутствующих, я увидел, что все было в слезах194.

Впрочем, Филарет из‐за собственных слез мог не заметить нюансов. А. С. Пушкин в дневнике за 1834 год сделал запись о церемонии, и если описание первого чтения присяги совпадает с Филаретовым:

Великий князь был чрезвычайно тронут. Присягу произнес он твердым и веселым голосом, но, начав молитву, принужден был остановиться и залился слезами. Государь и государыня плакали также, —

то далее идут отличия:

Присяга в Георгиевской зале под знаменами была повторением первой – и охолодила действие. Все были в восхищении от необыкновенного зрелища. Многие плакали, а кто не плакал, тот отирал сухие глаза, силясь выжать несколько слез.

(Здесь при желании можно найти параллели с описанием ритуальных слез в «Борисе Годунове»: «Все плачут, / Заплачем, брат, и мы… Я силюсь, брат, / Да не могу… Я также. Нет ли луку? / Потрем глаза…»)

Искренность, впрочем, здесь была неважна, и митрополит, записывая присутствие слез, демонстрирует вполне государственный подход: проявление эмоций может свидетельствовать о принадлежности к одной группе, в описываемом случае – к группе истинно подданных.

Подданные Николая I довольно быстро освоили «мобилизацию» возвышенных эмоций – «необходимую и весьма важную составляющую любой инстанции коллективного действия», важную еще и тем, что она «является необходимой, но недостаточной, чтобы порождать случаи противостояния»195.

Общие (обязательные) эмоции также способны создавать свое сообщество – «аффективное». Группа определяется как

набор индивидов, осознающих себя членами одной общественной категории, сходно эмоционально воспринимающих принадлежность к этой категории и достигших определенного консенсуса относительно оценки их группы и их членства в ней196.

Таким образом, «свои» определялись здесь по демонстрации слез (искренних либо нет) в нужное время и в нужном месте.

Стоит отметить, что слезы юного Александра по обычным для детей поводам (то есть не регламентированные сценарием и общим мифом) вызывали суровые порицания со стороны отца:

На свои неудачи и огорчения Александр реагировал слезами, что сердило Николая, считавшего такое поведение не соответствующим предстоящей наследнику демонстрации силы. Дневник Мердера показывает, как малейший упрек или неудача в занятиях вызывала у Александра слезы… Ему было тринадцать лет, когда его сбросила лошадь и он упал на землю без сознания. Придя в себя, он заплакал, а отец упрекнул его в беспечности и неумении владеть собой197.

Во многом наследнику приписывалась пассивная роль, как и остальным подданным: так, слезы ему дозволялись лишь как выражение восхищения могуществом великого отца и осознания необходимости следовать по его стопам.

Следующим важнейшим триггером, повлекшим за собой новые николаевские сценарии и включенные в них слезы, были революционные события в Европе в 1848 году.

Первым официальным откликом на них Николая I стал Манифест 14 марта 1848 года. Изначально его написание было поручено М. А. Корфу, но когда тот приехал с готовым текстом во дворец, то увидел выбегающего от царя А. Ф. Орлова, главноуправляющего III отделением.

…От государя выбегает граф Орлов в каком-то восторженном положении, утирая рукой слезы.

– Ах, Боже мой, – вскричал он, – что за человек этот государь! Как он чувствует, как пишет!.. лучше, конечно, никто не напишет. Конечно, вы могли бы употребить стиль более изящный, но никогда никто не будет в состоянии высказаться с такой энергией, чувством и сердцем. Это именно то, что нужно для нашего народа. Невозможно сделать лучше!

По мнению руководителя политической полиции, для коммуникации власти с «нашим народом» необходимы «энергия, чувство и сердце», но не рациональные объяснения (эти последние пришлось потом все же добавлять: в Journal de St. Pétersbourg были напечатаны официальные комментарии к Манифесту министра иностранных дел канцлера К. В. Нессельроде).

Надо отметить, что при слушании собственноручно написанного манифеста, в который Корф внес минимальные корректорские правки, царь плакал от умиления – выступая одновременно и в роли субъекта