необходимый фундамент любого стабильного политического режима»184.

Описания нормативных реакций подданных, а также образцового поведения Николая как лидера государства и отца частного семейства («царя-батюшки» во всех смыслах) способствовали интеграции верноподданных, объединенных одним чувством, нередко выражаемым слезами.

Здесь стоит упомянуть возникновение (точнее, выстраивание) еще одного мифа, исчерпывающе и доказательно описанного Ричардом С. Уортманом:

Теперь миф изображал императора не только как воплощение атрибутов западной монархии, но и как члена семьи, человека, возвышенного наследственностью и своей принадлежностью к правящей фамилии, олицетворяющей высшие ценности человечества <…> Царская семья должна была включать личную жизнь в сценарий, превратить его в длящееся драматическое представление преданности дому, которой могли бы подражать и восхищаться его подданные185.

Вряд ли Николай I разрабатывал сознательно какую-либо рациональную программу взаимоотношений, скорее он следовал внутреннему убеждению, буквально реализовывая известную концепцию Э. Канторовича в ее «перевернутом» виде, то есть совмещая «два тела короля» в одном.

Этот миф давал возможность подданным проявлять личные эмоции по отношению к событиям из жизни царской семьи, тем самым демонстрируя политическую преданность (собственно, их участие в политической жизни государства этой демонстрацией и ограничивалось).

Градус выражаемых эмоций повышался библейскими сравнениями в описаниях: они подчеркивали сакральную сторону события, и слезы здесь становились выражением религиозного восторга и умиления. Некоторые авторы воспроизводили традиционный агиографический «зачин», заявляя во вступлении о неспособности адекватно передать грандиозное событие и чувства царской семьи и придворных, с ним связанные. Описывая «минуту восторга», охватившую москвичей, «когда царственная чета облечена была в порфиры и увенчана коронами», издатель «Отечественных записок» П. П. Свиньин заявлял:

Тщетно старался бы я изобразить ее (минуту. – С. В.), старался бы перелить чувства зрителей в воображение читателей. Нет! надобно было самому видеть все действия сего священного обряда…186

Московский митрополит Филарет в речи перед коронацией сравнивал правление Александра с царствованием «кроткого Давида», во время которого «прозябли… плевелы, а преемнику его досталось очищать от них землю Израилеву. Что ж, если и Преемнику Александра пал сей жребий Соломона!». По словам того же Свиньина, это сравнение «тронуло до слез монарха».

В программу коронации были включены и братья помазанника (в первую очередь, конечно, Константин), и приглашенные.

Немногие из присутствовавших смогли удержаться от слез, особенно когда император обнял цесаревича великого князя Константина, что в эту минуту стало прекраснейшим плодом его благородной жертвы187.

Здесь общее, политическое, вновь сливалось с частным: Константин отказался от престола в пользу Николая, и публика, понимая контекст политический, выражала предельное уважение, восторг и умиление – слезами.

Не только публика: и новый император, и императрица, и ближайшие родственники являли миру, то есть зрителям (и после – читателям), проявление наиболее сильных эмоций – поцелуи и слезы – в тех случаях, когда демонстрировалось единение политическое и личное. Таким образом то ли личные эмоции политизировались и личное для царя расширялось до пределов империи, то ли политическое и общее воспринималось как личное, ему принадлежащее.

Под конец церемонии

представилось умилительнейшее зрелище родственного Их Императорских Величеств и Их Императорских Высочеств лобызания – зрелище, тронувшее до слез каждого россиянина, видевшего в сем союзе пример высокой нравственности, залог счастия и благоденствия отечества188.

Поведение царя и семьи виделось образцом нравственности для каждого, и слезы подданных здесь обозначали совершенное принятие представляемой модели, усвоение преподанного урока.

Слезы теплые, сладкие, были символом непритворного умиления всех при слушании молитвы Царя Венчанного. Мы заметили, что многие из Представителей чужеземных Держав, не понимая слов, но умиляясь самым действием священного обряда, были не менее тронуты…189 —

сообщал читателям внимательный П. П. Свиньин. (Интересно, что напрямую про слезы иностранцев ни он, ни другие авторы текстов не упоминают: вероятно, высшее умиление от сердечного понимания происходящего доступно только российским подданным190.)

Помимо статей, на коронацию были написаны и приличествующие случаю стихотворения, напечатанные, в частности, в «Сыне отечества» (редакторы Н. И. Греч и Ф. В. Булгарин), «Отечественных записках» и «Северной пчеле».

Одним из инвариантных образов в этих сочинениях были слезы. Так, в оде «На всерадостнейший день священного коронования Его Императорского Величества, Государя Императора Николая Павловича» в «Сыне Отечества» были такие строки:

В храм – и стар и млад спешите!

Молитесь с радостной душой!

И там – колена преклоните,

С сердечной искренной слезой.

В одной из следующих книжек печатались «Чувства Русского крестьянина при Священнейшем Короновании Императора Николая Первого» (соч. Михайла Суханова).

В «Чувствах» описан некий природный катаклизм, стихийное бедствие, оторвавшее земледельцев от работы в поле (видимо, так были представлены декабрьские события 1825 года). Однако потом

Вдруг явилося солнце красное!

Вмиг рассеялись тучи черные…

Тишина везде воцарилася.

Земледельцы вновь на полях своих,

И работая, сами плакали,

Славословили благ подателя…

Как и в текстах времени Александра I, здесь реализован сентименталистский карамзинистский подход: крестьяне так же глубоко чувствовать умеют, как и остальные сословия, и слезы здесь – внешний признак истинного просвещения, серьезного сердечного понимания ситуации.

Слезы наличествуют и в более поздних текстах о коронации Николая I: этот эмоциональный жест стал привычной частью николаевского сценария.

Так, в очерке, входящем в книгу под названием «Дни священного коронования императора Николая Александровича и императрицы Александры Феодоровны», о коронации написано так:

По окончании коронования Государь и Государыня, облеченные во все Императорские регалии, шествовали, под великолепным балдахином, в Архангельский и Благовещенский соборы, а оттуда во дворец; на последней ступени Красного крыльца порфироносный царь остановился и, обратясь к народу, поклонился на все три стороны, чем вызвал настоящий взрыв народного восторга. Несмолкаемые крики огласили воздух. Шапки полетели вверх… От избытка радости многие плакали…191

(В скобках отмечу, что, сохранив формулы описания «избытка радости», текст лишился, кажется, сентиментальной непосредственности.)

Разумеется, в последующие дни празднеств о слезах уже не могло быть и речи. Подданные выражали радость напрямую – как торжественного характера, во время бала в Кремлевском дворце «для чинов первых двух классов и представителей иностранных держав» (23 августа), так и простодушного, на «народном празднике на Девичьем поле» 16 сентября («Народ бросился к столам и в один миг столы опустели <…> Веселью и радости народной не было конца»192).

Следующим крупным «слезным» ритуалом был изобретенный Николаем I своеобразный обряд инициации – принесение присяги совершеннолетия сыном Александром (по сути, официальное