лежит меч, украшенный дорогими каменьями, и некоторые другие царские знаки; он взглядывает на посла, слушает его речь, которая очень мало его трогает, хотя бы была и достойна Цицеронова красноречия, также и в том мало ему нужды, на каком бы она языке ни была говорена; настоящую речь прежде аудиенции отдают в руки визирю, переведенную драгоманом, или переводчиком Порты, которую он повторяет султану на турецком языке; как скоро посол окончит речь, тогда его величество сказывает несколько слов визирю, который, вышедши на средину залы, отвечает послу, по обыкновению сего двора, весьма коротко; переводчик изъясняет тот же ответ, и аудиенция тем оканчивается.

Наконец посол ласкается надеждою, что уже совсем освободился от сего скучного обряда, думая, что беспрепятственно уже сядет на лошадь и поедет прямо домой, как и действительно садится на лошадь, но на другом серальском дворе его опять останавливают и принуждают дожидаться на лошади под деревом, покуда визирь, возвращаясь домой, мимо его не проедет со всею свитою; тогда уже и посол свободен бывает ехать в свой дом.

Национальная гордость и личное тщеславие не допускали многих послов описать верно сего мучительного обряда, а некоторые из них еще и старались покрывать то, что было самое уничижительнейшее, говоря даже, что подарки, которые они привозят и непременно обязаны давать при всякой аудиенции, делают более бесчестия туркам, которые их берут, нежели самим дающим их; но кто больше известен о обыкновениях восточных и знает гордость, высокомерие и неистовство правления турецкого, тот ведает совершенно, что сии подарки почитаются и принимаются за действительную дань[75].

Один только соседственный двор с турками производит сие дело должным и пристойным образом. Сей двор постановил точно в трактате с Портою, чтобы подарки были взаимные и чтоб они отдавались под видом размены, а не требованы с высокомерием.

Удивительно, что не следовали сему примеру другие дворы, а и того более, что из сих дворов ни один не сделал справедливого примечания о непристойном употреблении таковых обрядов, которые принуждены исполнять представляющие их особу. Странное дело, что Императорский двор не старался сему помочь при Карловичском мире, где не оставили постановить особенные артикулы, дабы впредь оного двора министры могли быть представляемы на аудиенцию одетые по их желанию, а не так, как прежде того принуждены были одеваться совсем в турецкое платье. Надобно думать, что, может быть, тогда еще не знали сих уничижительных обрядов, или из презрения ко употреблению, издавна при Порте введенному, и которое в прямом смысле должно почесть не иным чем, как пустым и смеха достойным игралищем от стороны двора турецкого.

Однако ж должно сказать и то, что кроме безмерного при аудиенциях посрамления и уничижения можно послу, впрочем, жить в Константинополе в хорошем почтении увеселении и удовольствии, только бы он не имел никакого неприятного дела вообще с Портою или особенно с частными людьми сего государства.

К сему остается еще присовокупить, что турки христианских министров не довольно, что никогда не уважали, но многих из них бесчестили, мучили в умерщвляли.

Впрочем, известно, что, как скоро Порта объявит войну какой-либо христианской державе, в то же время повелевает арестовать ее посла или министра. Таким образом объявя войну венецианской республике, приказала взять посла ее Саранца под стражу и посадить в замке, лежащем на Босфоре, где принужден он был терпеть долгое и весьма трудное заключение, а первый его переводчик был удавлен за то, что служил верно своей республике; ибо вообще не любит и не терпит она тех министров и находящихся при них чинов, кои верно служат своему государю; для нее надобны такие, которые во всем бы ей благоугождали и рабствовали, что часто некоторые из них и делают.

Французский посол Десанн заключен был в темницу по одному только подозрению, будто он вспомоществовал уйти польскому генералу Концепольскому, взятому на войне при Хотине 1621 года и посланному в заточение в одну Босфорскую крепость, из которой освободился нижеследующим образом: прислана к нему была шелковая вервь, запечатанная в пироге, и пилы, которыми он мог перепилить в окнах своей тюрьмы железные решетки; и он, упоя допьяна своих караульных, спустился ночью по оной веревке вниз из башни, где был заключен, и, седши на приуготовленную для него там лошадь, уехал в Польшу. Турки, подозревая быть в том оного французского посла хитростям и проискам, без дальнейшего исследования посадили его в Едикуль, где он содержав был четыре месяца и не иначе оттуда освободился, как посредством денег и усильного о том старания французского короля.

С другим французским послом, Гайсом, поступили и того суровее. Верховный визирь был в Адрианополе: мирная негоцияция[76] между Портою и венециянскою республикою ведена была посредством оного французского посла; в то время доставлено было ему письмо, адресованное в Венецию и писанное цифрами, и сказано, что оное выдано было из дому французского посла: тотчас послан указ в Константинополь к послу, чтоб немедленно приехал в Андрианополь; но как он был стар и болен каменною болезнию[77] и подагрою, послал своего сына с наставлением ответствовать на все, о чем его спросят касательно означенного письма, надеясь чрез то избавиться от зимнего и беспокойного пути.

По прибытии в Андрианополь немедленно представлен был визирю Куперли, который приказал ему оное письмо истолковать, но, видя его в том отговорки и мужественное сопротивление, пришел в великое ожесточение и приказал капиджи-баше ударить его в щеку, который, будучи человек сильный, исполнил сие повеление с такою точностию и внутреннею злостию, что, ударя его по щеке кулаком, вышиб вон два зуба с кровию; потом бросили его в такое скверное и смердящее место, где часто дурные пары загашали свечу; то же бы учинено было и послу, если бы он сам на то время быть случился.

В сей запальчивости тотчас послан был от визиря в Константинополь указ, чтоб привезть самого посла французского, которого, как скоро привезли в Андрианополь, посадили в тюрьму, но уже не с такою жестокостию, как поступлено было с его сыном, потому что запальчивость визирская уже имела время несколько утолиться; однако ж содержан он был в тюрьме более двух месяцев, из которых не иначе освободился с своим сыном, как силою золота; но едва успел приехать в Константинополь, как вторично посадили его в Семибашенный замок по причине, что один французский корабль, нагруженный турецкими товарами, ушел с оными, из которой тюрьмы также едва освободился посредством немалой суммы денег.

В 1663 году в Андрианополе посадили в тюрьму голландского резидента