— Что же меня спрашивать? Генерал Армфельд предложилпрекрасную позицию с открытым тылом. Или атаку von diesem italienischen Herrn,sehr schon! [этого итальянского господина, очень хорошо! (нем.)] Илиотступление. Auch gut. [Тоже хорошо (нем.)] Что ж меня спрашивать? — сказал он.— Ведь вы сами знаете все лучше меня. — Но когда Волконский, нахмурившись,сказал, что он спрашивает его мнение от имени государя, то Пфуль встал и, вдругодушевившись, начал говорить:

— Все испортили, все спутали, все хотели знать лучше меня, атеперь пришли ко мне: как поправить? Нечего поправлять. Надо исполнять все вточности по основаниям, изложенным мною, — говорил он, стуча костлявымипальцами по столу. — В чем затруднение? Вздор, Kinder-spiel. [детские игрушки(нем.)] — Он подошел к карте и стал быстро говорить, тыкая сухим пальцем покарте и доказывая, что никакая случайность не может изменить целесообразностиДрисского лагеря, что все предвидено и что ежели неприятель действительнопойдет в обход, то неприятель должен быть неминуемо уничтожен.

Паулучи, не знавший по-немецки, стал спрашивать егопо-французски. Вольцоген подошел на помощь своему принципалу, плохо говорившемупо-французски, и стал переводить его слова, едва поспевая за Пфулем, которыйбыстро доказывал, что все, все, не только то, что случилось, но все, что толькомогло случиться, все было предвидено в его плане, и что ежели теперь былизатруднения, то вся вина была только в том, что не в точности все исполнено. Онбеспрестанно иронически смеялся, доказывал и, наконец, презрительно бросилдоказывать, как бросает математик поверять различными способами раз доказаннуюверность задачи. Вольцоген заменил его, продолжая излагать по-французски егомысли и изредка говоря Пфулю: «Nicht wahr, Exellenz?» [Не правда ли, вашепревосходительство? (нем.)] Пфуль, как в бою разгоряченный человек бьет посвоим, сердито кричал на Вольцогена:

— Nun ja, was soll denn da noch expliziert werden? [Ну да,что еще тут толковать? (нем.)] — Паулучи и Мишо в два голоса нападали наВольцогена по-французски. Армфельд по-немецки обращался к Пфулю. Толь по-русскиобъяснял князю Волконскому. Князь Андрей молча слушал и наблюдал.

Из всех этих лиц более всех возбуждал участие в князе Андрееозлобленный, решительный и бестолково-самоуверенный Пфуль. Он один из всехздесь присутствовавших лиц, очевидно, ничего не желал для себя, ни к кому непитал вражды, а желал только одного — приведения в действие плана,составленного по теории, выведенной им годами трудов. Он был смешон, былнеприятен своей ироничностью, но вместе с тем он внушал невольное уважениесвоей беспредельной преданностью идее. Кроме того, во всех речах всехговоривших была, за исключением Пфуля, одна общая черта, которой не было навоенном совете в 1805-м году, — это был теперь хотя и скрываемый, но паническийстрах перед гением Наполеона, страх, который высказывался в каждом возражении.Предполагали для Наполеона всё возможным, ждали его со всех сторон и егострашным именем разрушали предположения один другого. Один Пфуль, казалось, иего, Наполеона, считал таким же варваром, как и всех оппонентов своей теории.Но, кроме чувства уважения, Пфуль внушал князю Андрею и чувство жалости. Потому тону, с которым с ним обращались придворные, по тому, что позволил себесказать Паулучи императору, но главное по некоторой отчаянности выражениисамого Пфуля, видно было, что другие знали и он сам чувствовал, что падение егоблизко. И, несмотря на свою самоуверенность и немецкую ворчливую ироничность,он был жалок с своими приглаженными волосами на височках и торчавшими назатылке кисточками. Он, видимо, хотя и скрывал это под видом раздражения ипрезрения, он был в отчаянии оттого, что единственный теперь случай проверитьна огромном опыте и доказать всему миру верность своей теории ускользал отнего.

Прения продолжались долго, и чем дольше они продолжались,тем больше разгорались споры, доходившие до криков и личностей, и тем менее быловозможно вывести какое-нибудь общее заключение из всего сказанного. КнязьАндрей, слушая этот разноязычный говор и эти предположения, планы иопровержения и крики, только удивлялся тому, что они все говорили. Те, давно ичасто приходившие ему во время его военной деятельности, мысли, что нет и неможет быть никакой военной науки и поэтому не может быть никакого такназываемого военного гения, теперь получили для него совершенную очевидностьистины. «Какая же могла быть теория и наука в деле, которого условия иобстоятельства неизвестны и не могут быть определены, в котором сила деятелейвойны еще менее может быть определена? Никто не мог и не может знать, в какомбудет положении наша и неприятельская армия через день, и никто не может знать,какая сила этого или того отряда. Иногда, когда нет труса впереди, которыйзакричит: „Мы отрезаны! — и побежит, а есть веселый, смелый человек впереди,который крикнет: «Ура! — отряд в пять тысяч стоит тридцати тысяч, как подШенграбеном, а иногда пятьдесят тысяч бегут перед восемью, как под Аустерлицем.Какая же может быть наука в таком деле, в котором, как во всяком практическомделе, ничто не может быть определено и все зависит от бесчисленных условий,значение которых определяется в одну минуту, про которую никто не знает, когдаона наступит. Армфельд говорит, что наша армия отрезана, а Паулучи говорит, чтомы поставили французскую армию между двух огней; Мишо говорит, что негодностьДрисского лагеря состоит в том, что река позади, а Пфуль говорит, что в этомего сила. Толь предлагает один план, Армфельд предлагает другой; и все хороши,и все дурны, и выгоды всякого положения могут быть очевидны только в тотмомент, когда совершится событие. И отчего все говорят: гений военный? Развегений тот человек, который вовремя успеет велеть подвезти сухари и идти томунаправо, тому налево? Оттого только, что военные люди облечены блеском ивластью и массы подлецов льстят власти, придавая ей несвойственные качествагения, их называют гениями. Напротив, лучшие генералы, которых я знал, — глупыеили рассеянные люди. Лучший Багратион, — сам Наполеон признал это. А самБонапарте! Я помню самодовольное и ограниченное его лицо на Аустерлицком поле.Не только гения и каких-нибудь качеств особенных не нужно хорошему полководцу,но, напротив, ему нужно отсутствие самых лучших высших, человеческих качеств —любви, поэзии, нежности, философского пытливого сомнения. Он должен бытьограничен, твердо уверен в том, что то, что он делает, очень важно (иначе унего недостанет терпения), и тогда только он будет храбрый полководец. Избавибог, коли он человек, полюбит кого-нибудь, пожалеет, подумает о том, чтосправедливо и что нет. Понятно, что исстари еще для них подделали теориюгениев, потому что они — власть. Заслуга в успехе военного дела зависит не отних, а от того человека, который в рядах закричит: пропали, или закричит: ура!И только в этих рядах можно служить с уверенностью, что ты полезен!“