Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно отом, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине былсовершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинскийрассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей подстрашный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не тольконичего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека,который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать.Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственномуопыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал,рассказывая; во-вторых, он имел настолько опытности, что знал, как всепроисходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. Ипотому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский,который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицомтого, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрелна него. «Во-первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно,такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни накого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были околосамого его, — думал Ростов, — остальные и не могли видеть, как и с кем шелРаевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться,потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когдатут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмутСалтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это проФермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачемтут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю-брата не повел бы, дажеи Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставитькуда-нибудь под защиту», — продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но онне сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказсодействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, чтоне сомневаешься в нем. Так он и делал.

— Однако мочи нет, — сказал Ильин, замечавший, что Ростовуне нравится разговор Здржинского. — И чулки, и рубашка, и под меня подтекло.Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. — Ильин вышел, и Здржинскийуехал.

Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.

— Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двестикорчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.

Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая,хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, чтоне имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться смолодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность докторасделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.

Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами ипошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшимдождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.

— Ростов, ты где?

— Здесь. Какова молния! — переговаривались они.

В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора,уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка вкофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее,доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями ихохотом, вошли в комнату.

— И! да у вас какое веселье, — смеясь, сказал Ростов.

— А вы что зеваете?

— Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.

— Марьи Генриховны платье не запачкать, — отвечали голоса.

Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, ненарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Онипошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике,наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя вкарты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила навремя свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавескойРостов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и наделисухое платье.

В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и,утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец иполбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпилисьоколо нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестныеручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащомзанавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он непроснулся.

— Оставьте его, — говорила Марья Генриховна, робко исчастливо улыбаясь, — он и так спит хорошо после бессонной ночи.

— Нельзя, Марья Генриховна, — отвечал офицер, — надо докторуприслужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резатьстанет.

Стаканов было только три; вода была такая грязная, чтонельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды былотолько на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинствуполучить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми ногтями ручекМарьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечервлюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой вкарты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроениюухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такойблестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрыватьэтого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.

Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешиватьего не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахаркаждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил МарьюГенриховну размешать.

— Да ведь вы без сахара? — сказала она, все улыбаясь, какбудто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было оченьсмешно и имело еще другое значение.

— Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своейручкой.

Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которуюуже захватил кто-то.

— Вы пальчиком, Марья Генриховна, — сказал Ростов, — ещеприятнее будет.

— Горячо! — сказала Марья Генриховна, краснея отудовольствия.

Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к МарьеГенриховне, прося помешать пальчиком.