вот настораживает какая-то общая расслабленность людей, не верят люди в возможность испытаний.

Усталые глаза Бригадзе буравили Гордеева.

– Знаете, капитан, что мне в вас особенно нравится? Вы, как умный и опытный командир, отлично понимаете: война неизбежна. Но панике не поддаётесь, ведёте себя ответственно, собранно, как и должно красному командиру. Ни с кем не ведёте разговоров о надвигающей войне. Надеюсь, так будет и впредь.

Гордеев поблагодарил, откозырял и попрощался. Ему страшно хотелось есть. В столовой он застал своих взводных.

– Товарищ капитан, – позвал лейтенант Шумейко, оторвавшись от тарелки с макаронами по-флотски, – садитесь к нам. Как всё прошло?

– Нормально. Единогласно.

– Поздравляем, – пробасил лейтенант Клюев. – Так это дело надо бы обмыть.

– Я вам обмою! – строго ответил Гордеев. – Компотика попьём.

За ужином он напомнил взводным порядок выдвижения в случае боевой тревоги, приказав за пределы гарнизона не удаляться, ещё раз проверить наличие горючего в баках, боеукладку снарядов и пулемётных патронов.

– Вместе со старшиной роты откройте коробки с НЗ[2]. Чего не хватает, пополнить. Командиров экипажей, где сожран НЗ и коробки пусты, наказать, но на губу[3] не сажать. Пусть орудия чистят.

– Товарищ капитан, – с беспокойством в голосе спросил Шумейко, – тревогу ждем? Учения намечаются? Или в летние лагеря поедем?

– Не знаю, но на душе кошки скребут, – уклонился от ответа Гордеев. – Думаю, ко всему надо быть готовыми. Бережёного, как говорится, Господь бережёт.

– А небережёного, – засмеялся Клюев, – конвой стережёт!

Суббота, 21 июня, был обычным рабочим днём. Но комбат и командиры рот заметили, в роте Гордеева будто аврал объявили. Танкисты после завтрака не на спортплощадку отправились, как обычно было по субботам, а в боксы. Натянув комбинезоны, они стали проверять натяг гусениц, крепление механизма поворота башни, состояние смазки катков и подшибников, доливали в баки бензин, перебирали снаряды в боеукладке… Старшина Ефременко, проверявший коробки с НЗ, высунул голову из башенного люка и заорал:

– Гузеев, рожа пошехонская! Опять весь шоколад сожрали!

– Товарищ старшина, – виновато оправдывался командир танка сержант Гузеев, – так ведь пацанам сладкого не хватает.

– Я те дам сладенького! Хватай банник и драй пушку!

Гордеев вместе с помпотехом роты и взводными работал наряду с танкистами. После обеда в бокс, где стоял командирский Т-26, забежал вестовой Уколов и радостно сообщил:

– Товарищ капитан, комбат велел заканчивать работы. Сегодня в клубе будут «Весёлых ребят» крутить.

Алексей недовольно скривил губы. Он терпеть не мог этот дурацкий фильм. Но красноармейцам нравилась музыкальная небыль с Утёсовым, Орловой, Стрелковой, Эрдманом о музыканте-пастухе Косте Потехине, переносившая уставшую армейскую молодёжь в неведомый им сказочный и весёлый мир. Он отдал команду прекратить работы, отправляться мыться и готовиться к ужину.

В военном городке начиналась обычная субботняя вечерняя суета. В предвкушении воскресного выходного кто-то гладил форму и платья, собираясь отправиться в городской кинотеатр, по магазинам или на рынок; кто-то налаживал снасти, готовился к рыбалке на Муховце; кто-то заранее собирал продукты в корзину, намереваясь утроить семейный пикник на природе… Семейные пары прогуливались в наступавшей вечерней свежести. На спортплощадке молодые командиры рубились в волейбол, поддерживаемые весёлыми криками болевших за них мальчишек. Из раскрытых настежь дверей клуба неслись хохот и громкие комментарии красноармейцев, смотревших «Весёлых ребят».

Гордеев, помывшись и поужинав, уселся писать письма матери и Ольге, надеясь потом посвятить остаток вечера второй книге «Пётр Первый» Алексея Толстого. Он достал из конверта полученное два дня назад письмо матери, строгое, требовательное, каких она ему ещё не писала.

«Здравствуй, Алексей!

Не обессудь, писать буду то, о чём наболело. Виделась с Олей после её возвращения из Бреста. Благодарю тебя за подарки. Оля рассказала о тебе, о твоём возмужании, об авторитете, который ты завоевал среди командиров и красноармейцев своей честной и трудной службой. Иное было бы немыслимо. Гордеевы иначе не могут. Я благодарна тебе за это.

Но где твоё мужество и решительность, товарищ капитан? Оля ведь ехала к тебе с уверенностью, что вернётся Гордеевой. Она много раз говорила мне, двухлетний срок помолвки (вымарано цензурой) для командира – глупость несусветная. А если война? (вымарано цензурой) Любящей женщине от любимого мужчины нужен ребёнок, продолжатель рода, носитель семейной памяти, традиций, духовных тайн и секретов (вымарано цензурой). И я наделась вскоре стать бабушкой. Мы целый вечер просидели с Олей у нас на кухне и ревели, словно две покинутые овцы.

Жаль, товарищ капитан! Надеюсь, когда в августе ты приедешь в отпуск, соберёшь в кулак свою волю и отведёшь Олю в ЗАГС. Я тебя предупреждала, такую девушку грех потерять.

Твоя любящая мать».

Алексей, вторично прочитав письмо, рассердился на себя. «Да, – думал он, – трус и дурак. Мать права. Как только приеду в отпуск, немедленно в ЗАГС. И пусть не обижаются родители Оли, переведём её в Белорусский медицинский институт, устрою её работать в дивизионный госпиталь. Ждать нельзя».

Он быстро написал ответ матери, признав свою слабость и даже трусость. Ольге написать не решился. Вернее, пока был просто не готов. Читать книгу он не смог. Лёжа на кровати, заложил руки под голову, закрыл глаза. Словно в фильмоскопе перед ним мелькали образы Оли, матери, комбата Луценко (тот недавно стал майором), особиста Бригадзе, подполковника Зайцева, старшины Ефременко, лейтенанта Бузова… Сон охватил его внезапно и крепко, будто захлопнул тяжёлую дверь за всем, оставшемся в недавнем прошлым.

А жизнь пока текла своим чередом. Ещё никто не знал о том, что эти самый длинный день и самая короткая ночь в году утром расколют их судьбу на «до 22 июня 1941 года», и «после». И жизнь, кому было суждено её сохранить, уже никогда не будет такой, как прежде.

15

Предрассветную тишину внезапно разорвали взрывы. Стёкла в комнате Гордеева разлетелись на мелкие осколки, покрывшие пол и постель. Дом ходил ходуном, готовый вот-вот рассыпаться. Алексей вскочил. Сознание включилось немедленно. «Война! Конечно, война!» Он быстро оделся, перепоясался командирским ремнём с кобурой, которая почему-то сейчас показалась слишком тяжёлой от пистолета ТТ и двух запасных обойм, схватил «тревожный чемоданчик» со сменным бельём и продуктовым НЗ, выбежал на улицу.

Картина, развернувшаяся перед ним, потрясала. Десятки бомбардировщиков Ю-87, став в круг по девять машин, с воем ринулись на городок. Грохот разрывавшихся бомб, поднимавшиеся столбы дыма и песка, разлетавшиеся на десятки метров осколки кирпича и стёкол, куски досок и шифера, металлические остатки погибших танков, тракторов и автомашин – всё вызывало ощущение конца света. А когда несколько бомб угодило в склад ГСМ, солнце надолго скрылось за густым чёрным дымом горящих бензина, солярки и масла. Повсюду метались обезумевшие