левую руку лейтенанта Клюева. Радости не было предела, будто три года не виделись. В суматохе отступления нашли штаб дивизии. Подполковник Зайцев, увидев полуживого Гордеева, только и спросил:

– Без танков?

– Так точно, товарищ подполковник, без них. Нет больше батальона.

– Ладно, – Зайцев махнул рукой, – иди, капитан, приди в чувство, потом собери из чего-нибудь роту разведки. Когда соберешь, доложишь. Ступай.

Отдыхать было некогда. Умывшись и выпив фляжку воды (есть было невозможно, тут же выворачивало), Гордеев отправился исполнять приказ. Он сформировал разведроту в составе броневзвода под командой лейтенанта Клюева, взвода пограничников, взвода из танкистов и артиллеристов, оставшихся без танков и орудий.

В броневзвод наскребли три лёгких бронеавтомобиля БА-20 с пулемётами и два средних трёхосных БА-10А с 45-мм пушками в башнях от танков Т-26. Получив приказ встать ротой в арьергард дивизии, Гордеев со своими людьми сутки держал оборону переправ на Шаре, затем взорвал их и по приказу отступил к Барановичам. Потеряв в боях до батальона пехоты, три танка и шесть бронетранспортёров, немцы почти на сутки приостановили наступление и возобновили его лишь после массивного авиаудара по остаткам дивизии.

Под Слуцком 25–28 июня 22-я танковая дивизия, в которой осталось 450 человек, восемь орудий, четыре бронеавтомобиля, сорок автомашин, вела свои последние бои. Танков в дивизии больше не было. Приказом Ставки 28 июня дивизию расформировали. В тот же день подполковник Зайцев направил в штаб Западного фронта представление к государственным наградам. В списке бойцов и командиров была и фамилия капитана Гордеева, представленного к награждению орденом Красного Знамени за проявленные героизм и мужество в боях под Жабинками и Кобрином.

Карты легли так, что всю эту первую кровавую военную неделю, показавшуюся бойцам и командирам вечностью, Гордеев воевал в составе соединения, чувствовал локоть соседних подразделений, близость своих бойцов, слышал голос вышестоящих командиров. Он ещё не знал, что такое окружение. Ему и в голову не приходила мысль о возможности пленения. Он об этом просто не думал. Со стороны могло показаться, что в эти дни все его действия и поступки осуществлялись механически, будто он не человек, а какой-то бездушный автомат. Его приказы были жёсткими и краткими, общение с людьми лаконичным, движения экономными. Никто из его подчинённых, да и он сам, не осознавали того, что в тяжелейших, жестоких и кровавых боях первых дней войны, в условиях хаоса и неразберихи его мысли и действия были результатом семейного воспитания, выточенной спортом, учёбой, армейской жизнью, боевым опытом Советско-финской войны силы воли, ответственности, раскрывавшегося таланта командира. Благодаря таким, как он, молодым командирам, в начале войны оставшимся без вышестоящего руководства, без связи, боеприпасов, продовольствия, удавалось сплачивать вокруг себя отступавших и растерявшихся бойцов, собирать их в роты и батальоны, биться с врагом, прорываться из окружения с оружием, знамёнами частей, документами, вынося раненых. Благодаря им, тысячам молодых лейтенантов и капитанов, красноармейцы сохранили высокий боевой дух, не потеряли веры в победу.

Во второй половине дня 29 июня остатки его роты, прикрывавшие на шоссе Слуцк – Бобруйск колону отступавшего сводного стрелкового полка, попали в засаду. Немецкие парашютисты-диверсанты дождались, когда колонна ушла довольно далеко, оседлали шоссе, отрезав советских бойцов от основных сил. В это же время на шоссе с запада появилась немецкая разведка на мотоциклах. В единственном оставшемся на ходу бронеавтомобиле БА-10А Клюев, вторично тяжелораненый и потерявший много крови, полулежал на сиденье наводчика.

– Командир, – сдавленно, превозмогая боль в груди, произнёс лейтенант, – уходите. Мне из машины не выбраться. Да и осталось мне недолго.

– Молчи, Коля, мы тебя не оставим, вытащим, молчи. – Гордеев попытался открыть нижний люк, но не смог, стопор заклинило.

– Командир, уходите пока не поздно. У меня ещё одиннадцать снарядов осталось и два диска к пулемёту. Я задержу немцев.

Клюев вытащил из нагрудного кармана командирскую книжку, комсомольский билет и мятый почтовый конвертик.

– Вот, товарищ капитан, возьмите. В конверте адрес матушки. Я один у неё. Вы ей обязательно напишите. Обещайте, что напишите. – Клюев крепко сжал руку Гордеева.

Гордеев всё сунул в полевую сумку, обнял лейтенанта.

– Напишу, Коля, не сомневайся.

Он ничего больше не смог произнести, горечь от бессилия словно раскалёнными клещами перехватила горло. Сунув в руку грустно улыбавшегося лейтенанта гранату, Гордеев рывком открыл люк, пулей выскочил из бронемашины.

Несколько пограничников огнём ручного пулемёта и карабинов сдерживали парашютистов. Ефременко с Уколовым вели огонь по мотоциклистам. И тут башня бронеавтомобиля вдруг повернулась на сто восемьдесят градусов. В ней послышался звон клацнувшего затвора пушки, и первый снаряд, пущенный Клюевым, разнёс передовой мотоцикл с экипажем. Немцы, озадаченные таким делом, на минуту прекратили огонь с обеих сторон. Этой минуты Гордееву хватило. Он приказал бойцам собраться в низине у зарослей ракитника, затем, поставив позади, в прикрытие, ефрейтора Уколова с немецким пулемётом МГ-34, быстро повёл остатки роты в лес.

Он шёл не оглядываясь, считая выстрелы башенного орудия. После последнего, одиннадцатого, наступила тишина. Перестали стрекотать немецкие пулемёты и автоматы, хлопать выстрелы карабинов и винтовок. Гордеев остановился, за ним остановились все, замерев, напряжённо слушая тишину. Раздался оглушительный взрыв, и над лесом поднялся гриб чёрного дыма. Лейтенант Клюев, прикрывая товарищей, до конца исполнил воинский долг.

Гордеев сорвал с головы фуражку, стал вытирать ею катившиеся по грязному лицу слёзы. Бойцы тоже обнажили головы. В эту минуту каждый думал о своём. Кто-то, видимо, горько разуверившись в силе и могуществе Красной армии, подумывал остаться, надеясь затеряться в белорусских лесах, переждать смутное время. Кто-то, обиженный неласковой советской властью, возможно, был готов сдаться немцам. Но все молча глядели на командира. Одни в надежде на мудрый приказ, другие из страха, боясь выдать свои мысли и быть наказанными по закону военного времени.

Гордеев всех пересчитал. Выходило, вместе с ним от роты осталось девять человек: сержанты Ефременко и Таиров, ефрейтор Уколов, три пограничника и два артиллериста. Из оружия имелись немецкий пулемёт МГ-34 с двумя коробками патронов, ручной пулемёт Дегтярёва с четырьмя полными дисками, один гордеевский ППШ с двумя дисками, пять карабинов с двадцатью патронами на ствол, десяток ручных противопехотных гранат Ф-1 («лимонок») и РГД-33, две противотанковые гранаты РПГ-40 и пять немецких противопехотных гранат М-24, из-за длинной деревянной ручки названных красноармейцами «толкушкой». Построив бойцов, Гордеев приказал:

– Мы являемся воинским подразделением Красной армии. Идём на соединение со своими. Двигаемся на восток, к Бобруйску, лесами вдоль шоссе. Своим заместителем назначаю сержанта Ефременко, начальником разведки – младшего сержанта пограничных войск НКВД Выжутовича. Без моего приказа не стрелять. Не отставать, не курить и не разговаривать. За неподчинение и нарушение приказа – расстрел. Вопросы есть?

Вопросов не было. Усталые, злые и голодные бойцы пошли за