мифологическим структурам сознания людей, с одной стороны, а с другой — взгляд на общество как систему. Поэтому это были его занятия религией как институтом, социологией религии, осмысление механизма традиции, соединенные с интересом к фашизму, организационным, институциональным структурам тоталитаризма. Но все это, конечно, было обусловлено поиском возможностей найти политические или социальные пути выхода из этого состояния. Ранние работы его связаны с кибернетикой, с проработкой идеи обратной связи власти и общества, превратившейся в глубокий анализ теорий социальных структур. Отсюда его интерес к структурному функционализму, очень глубокое изучение его. Собственно, весь этот круг вопросов и составлял программу общей работы его сектора. Однако в отличие от того, что на Западе образует поле академических разработок по теории социологии, он не остановился на структурном функционализме, он вышел на другой уровень проблематики: Левада, наряду с общей структурно-функциональной теорией как теоретическим языком социологии, начал включать сюда (и разбирать предметно, исторически, культурологически) сам генезис институциональных структур, подтянув сюда вопросы историчности, а значит, и многоплановости социальных систем. Это совсем не тривиальный ход для социологии. Это то, от чего социологи, как правило, уходят. Такой угол зрения требует резкого расширения проблематики социальной структуры, сознательного выявления ее многоплановости, семантическую и смысловую гетерогенность составляющих элементов социальных структур (разные перспективы акторов). А раз так, то надо заниматься не только языком описания или объяснения систем наличного социального взаимодействия, но и их происхождением, эволюцией, а стало быть — и историей самих постановок вопроса исследования, генезисом теоретического языка. Другими словами, социальные институты в этой перспективе предстали не просто как готовые нормы и правила социальных взаимодействий (а это как раз то, что Левада начал изучать), а наряду с этим и как история этих систем, история изменений этих систем (включая и историю трансформаций самих понятий) и, соответственно, многоплановость значений этих институтов, археология составляющих их пластов и прочее.

А. Л.: Я хотел бы здесь сказать, что я вот сейчас посмотрел его статьи с середины 1970-х годов, и там достаточно ясно ощущается, что аппарат структурного функционализма Леваде тесен. Он начинает в каком-то смысле ломать его, и такие базовые противопоставления типа культурного и социального он снимает, он начинает говорить о записи социального в культуре, это более-менее понятно, но и о записях культуры в социальном. Эта идея записи его какое-то время очень интересовала. Потому что в это время где-то там парила семиотика, он отзывался на это. Но он ее притянул в социологический дискурс.

Л. Г.: Очень важно в этом плане (что резко отличало его от всех социологов) — осознание теоретической значимости разновременности пластов значений, образующих социокультурные формы. И соответственно, разновременность правил, норм, кодов регуляции, типов культуры, соединенных как бы в одной системе институтов. То, что он начал вытягивать, связано с пониманием того, что самые поздние по времени формы регуляции выступают или осознаются как «естественные» или как «более простые», чем генетически им предшествующие. Отсюда возникновение довольно сложных фантомных структур сознания. Например, то, что мы называем «рациональностью», что мы понимаем под рациональностью, а это прежде всего инструментальное действие, «техническая» калькуляция «цель — средства» (например, экономическая рациональность), воспринимается не только профанами, но и абсолютным большинством ученых как естественное свойство мышления, природная способность человека, как изначальное, исходное качество человека, будучи, по существу, продуктом очень длительного социального и культурного развития. То же самое касается и форм времени, организации пространства и прочего. Допустим, линейное время. То, что воспринимается как само собой разумеющееся, а именно: направленное, бескачественное, формальное и квантифицированное время — является продуктом очень сложного и очень позднего развития. Тем самым при раскрутке такой проблематики (а этого, вообще говоря, современная социология не касалась, ни западная, ни тем более наша; про отечественную социальную науку вообще не приходится говорить серьезно) социальные системы взаимодействия и их механизмы оказываются довольно сложным конгломератом различных представлений, «ценностей» и главное — форм записи, или «упаковок культуры». И принципиальный тезис Левады заключается в том, что необходим другой аппарат анализа и описания социальных явлений. Раз все эти прошлые значения не исчезают, а присутствуют в скрытом виде, то, следовательно, они меняют функцию и свое место в организации культуры. Другими словами, скажем, наиболее архаические слои представления (регуляции) или значения (мифы, традиции, структуры, сознания) в современном обществе сохраняют свою силу, но они «уходят вглубь», лежат ниже уровня массового, неспециализированного сознания (не будучи акцентированными и сознаваемыми в категориях модерности). Они играют очень важную роль, аккумулируя в себе самые значимые, можно сказать, базовые, экзистенциальные и фундаментальные представления. Но на поверхности они не появляются, не осознаются, хотя и становятся управляющими для других уровней организации общества и культуры. Отсюда, если говорить о его собственно исследовательской логике…

А. Л.: Одну секунду. Он говорил о стадиях устного, письменного и далее массового общества.

Б. Д.: Точнее, фольк-культуре, письменной и массовой культуре.

А. Л.: Да, и он указывал на параллель между фольк- и массовой культурой, но не в смысле рецепции народных мотивов и так далее, а с точки зрения форм ее организации. Важно, что этот уход в глубину совершается уже в условиях третьего этажа.

Б. Д.: Там еще была везде в различных исторических ситуациях и в различных обществах, социальных укладах возможность, действительно реализовавшаяся, пропуска отдельных фаз и последствий этого пропуска для организации уже современного общества и культуры. Имелась в виду, конечно, Россия с непростыми отношениями с письменной культурой. А дальше это для него было выходом в проблематику интеллигенции, исторических рамок существования интеллигенции, ее фантомного существования в советское время. И в общем, фактически функционального исчерпания ее роли, но это уже позже было, в перестройку, прямо буквально в первой статье, которую он опубликовал с началом гласности. Это был сборник под названием «Пятьдесят на пятьдесят», где как раз была статья про интеллигенцию. Это какой-нибудь 1987 год, вряд ли позже, может, даже раньше, где он уже в очень коротком, сокращенном виде фактически описал конец роли интеллигенции. И в этом смысле предвосхитил то, что мы потом делали уже в 1990-х, в том числе на эмпирических вопросах. Но это предметно уже.

Л. Г.: Я говорю о логике его личного внутреннего исследовательского интереса и о том, как он развертывал концептуальное поле социологии. Я хотел бы привлечь ваше внимание именно к проблеме самой неоднозначности или многозначимости, многослойности культуры и, соответственно, социальной системы, которые он старался проблематизировать, прежде всего для себя самого. Именно отсюда и интерес к человеку, отсюда вырастала проблематика человека и гомологии социальной системы и человека, вопрос об антропологии социальной системы. Это то новое, как