потом и вовсе сговорилась с богатым купцом, чтобы продать ее тело за пару монет… это твои слова. Так почему я не должен был помочь ей сбежать?!.. Все эти годы из-за своей ненависти ко мне ты мучила и изводила меня, однако я ни разу не дал отпор и ничего тебе не сказал, потому что моя мама учила меня, что человек, который накормил другого человека, не может быть законченным негодяем, — Мо Жань закрыл глаза. — Поэтому я все это сносил и постоянно сдерживал себя…

— Тьфу! Как у тебя еще совести хватает такое говорить?! Ты мерзкая тварь, заплатившая за мою доброту черной неблагодарностью! Когда ты был лишь мелким нищим попрошайкой, я дала тебе еду, кров и место для сна! Ты же просто животное, рожденный от суки ублюдочный щенок!

— О, как удачно ты об этом упомянула. Ублюдочный щенок, рожденный от суки? — новая огненная вспышка высветила улыбку Мо Жаня. — Ты часто так меня называешь, вот только на этот раз, услышав тебя, твой родной сынок в загробном мире может решить, что это его ты зовешь.

С этими словами Мо Жань подошел к ней и приподнял за подбородок ее густо накрашенное и напудренное лицо.

— Раз уж приемная маменька напомнила мне о том, как все эти годы кормила меня и обеспечивала прекрасным местом для сна, я и правда просто обязан как можно скорее ее отблагодарить. В таком случае первой на тот свет я отправлю именно тебя.

— Ты!..

— Однако, чтобы подлить масла в огонь нашего веселья, давай сначала сыграем в одну игру? — с энтузиазмом предложил Мо Жань. — Как на счет игры в слепого, угадывающего рисунок?

С этими словами он поднял с пола небольшой кусок дерева, поджег один конец, после чего выткнул им глаза Мо Нянцзы. Затем очень медленно, не спеша, он принялся рисовать на ее лице солнце. Там, где тлеющий конец палки касался кожи, она обгорала и обнажала плоть. Не обращая внимания на истошные вопли Мо Нянцзы, Мо Жань закончил свой рисунок, после чего с улыбкой спросил:

— Приемная матушка, угадай, что я нарисовал? Если не угадаешь, будем считать, что ты проиграла, и я могу нарисовать еще что-нибудь.

В тот день одного за другим он медленно истязал оставшихся в живых людей, пока не замучил их всех до смерти.

Так он за раз вернул им все страдания и злость, что копились в его душе последние десять лет. В итоге Терем Цзуйюй превратился в догорающее пепелище с валяющимися повсюду изуродованными трупами.

Под конец он лег на спину среди бушующего пламени и скрюченных мертвых тел и уставился в потолок. Наблюдая, как рушится некогда прекрасный терем, он щурил глаза в довольной улыбке, отправляя в рот все новые пирожные и фрукты.

— Вкусно.

Запнувшись, он вдруг горько усмехнулся. Стоило его ресницам опуститься, и слезы градом покатились из глаз по широко улыбающемуся лицу. Он закрыл глаза рукой, одновременно плача и смеясь:

— Как жаль, что в будущем мне это все уже не поесть…

Висевшая над входом табличка из черного эбенового дерева с выведенным на ней красной киноварью названием «Терем Цзуйюй» рухнула и, ударившись о пол главного зала, раскололась на части. Повалил дым и прекрасное здание с резными балками и расписными стропилами, наконец, с грохотом обвалилось.

Это здание привыкло к музыке, песням, танцам и испачканным вином шелковым юбкам. Во времена пышного расцвета здесь царили радость и веселье, ныне же тот блеск погас и былая роскошь обратилась в дым и пепел. Безумие страсти, запутанные чувства, где любовь не отличишь от ненависти, — все сгорело в этом очистительном огне и было навеки погребено под горящими балками. Пока бушевал этот огромный погребальный костер, из щелей в прогорающих досках и из трещин в черепице, казалось, лились божественные звуки песни в исполнении двух прославленных цветочных фей, что некогда выступали в этом заведении.

— Красавица подобна цветку … — пела Дуань Ихань.

— Оплачено все разрушенными стенами[262.3]… — вторила ей Сюнь Фэнжо.

Когда занавес в последний раз опустился над самым знаменитым теремом Сянтани, эта призрачная песня проводила его в последний путь длинным аккордом. Так закончился то ли печальный, то ли до безумия прекрасный последний акт этой драмы, и упавший занавес из бушующего пламени стал самым великолепным и блистательным выходом на поклон публике.

Глава 263. Цитадель Тяньинь. Повторение былого

Исповедь Мо Жаня была закончена. Все молчали, и на какое-то время в Зале Даньсинь воцарилась полная тишина.

Кто прав, кто виноват? Что правильно, а что неверно?

Пусть каждый в душе вел свои подсчеты, но никто не мог найти в себе смелость высказаться категорично.

Не в силах смотреть в лицо Сюэ Чжэнъюну, Мо Жань спрятал глаза за опущенными ресницами.

— Я и правда собирался умереть вместе со всеми в том огненном море, — какое-то время спустя сказал он. — Но когда очнулся, то обнаружил себя лежащим в кровати на Пике Сышэн. Тот самый господин сыскарь сидел у изголовья моей кровати. Увидев, что я пришел в сознание, он тут же крепко сжал мое плечо и сказал мне… отныне и впредь я и есть молодой господин Пика Сышэн, — Мо Жань сделал паузу, а потом с усмешкой закончил, — племянник дяди по отцу.

На ковровой дорожке, устилающей пол Зала Даньсинь, были вытканы цветы поллии. Безучастно уставившись на это буйное разноцветие, Мо Жань продолжил.

— Господин сыскарь побоялся, что в случае смерти Мо Няня не получит обещанное вознаграждение, поэтому, когда дядя вытащил меня из горящего Терема Цзуйюй и спросил у него, тот ли это ребенок, которого ему поручили найти, он утвердительно кивнул. Вот так всего один кивок того человека в один миг полностью изменил мою судьбу.

Наставник Сюаньцзин вздохнул:

— Будда Амитабха, благодетель Мо, неужели вас никогда не мучила совесть? Неужели за столько лет вы ни разу не хотели покаяться перед уважаемым главой Сюэ?

— Почему же не хотел? Когда я только очнулся, мне было очень не по себе, и я очень хотел покаяться в содеянном.

Взгляд Мо Жаня затуманился. Казалось, что сейчас он смотрит не вдаль, а сквозь годы прожитой жизни.

— Но узнав, что я очнулся, дядя… тут же пришел навестить меня, а тетя своими руками приготовила для меня длинную лапшу. Я помню, что в