«Советские люди никогда не восторгались поэзией Анны Ахматовой. У Эйхенбаума ее поэзия вызывает восторг. Ему по душе этот крайний индивидуализм, проповедь “искусства для искусства”, “красоты ради самой красоты”, формалистическое экспериментаторство, оторванность от народа и общественной жизни, любование прошлым и вражда к революции»[1102].

«…В своем низкопоклонстве перед буржуазным Западом Эйхенбаум всячески унижает русскую литературу, подходит к ней с предвзятыми формалистическими схемами и “универсальными законами”, которые ничего общего не имеют с подлинной наукой»[1103]. «Десятилетиями занимаясь изучением Толстого, Эйхенбаум ни на йоту не продвинул вперед научного исследования наследства великого писателя»[1104]. «Эйхенбаум извратил В. И. Ленина, поставив Толстого в “особое положение” вне борющихся классов»[1105].

Завершает Б. В. Папковский свое выступление так:

«Почти за сорокалетний период своей деятельности профессор Эйхенбаум не смог преодолеть порочные методы формализма и буржуазного литературоведения. Упорно отстаивая формализм и буржуазное литературоведение, Эйхенбаум ни разу не выступил в печати с критикой своих ошибок.

Отрицая на словах роль идей и идеологии, Эйхенбаум на деле оказался в плену реакционной буржуазной идеологии. Его воинствующий идеализм эклектически сочетал в себе позитивизм, интуитивизм, неокантианство, плюрализм, “энергетизм”, как разновидность махизма. Практически это выразилось во враждебном отношении к марксизму-ленинизму в начале революции, к советской литературе и культуре. Пренебрежение к русской культуре и низкопоклонство перед буржуазным Западом привело его к космополитизму. В последних статьях “О противоречиях Толстого”, “Очередные проблемы изучения Толстого“ и “Поговорим о нашем ремесле” Эйхенбаум извратил взгляды В. И. Ленина и неправильно ориентировал советских писателей. На деле оказалось, что никакой существенной перестройки у Эйхенбаума не было. Многолетние писания и пухлые монографии о Толстом ни на йоту не продвинули вперед литературную науку. В действительности Эйхенбаум является представителем безыдейного декадентского болота формалистов‐эклектиков и космополитов»[1106].

Уместно привести высказанное впоследствии мнение Р. О. Якобсона об этой статье:

«Пакостнейший образец этих обличений, ‹…› кишит клеветническими, безграмотными наговорами, беззастенчивыми передержками, черносотенными намеками и тупыми издевательствами над ученым, только что лишившимся всех своих учебных и научных функций в Ленинградском университете и в Пушкинском Доме, где пятнадцать лет он вел исследовательскую и редакционную работу»[1107].

В том же сентябре 1949 г. в свет вышел номер редактируемого К. М. Симоновым «Нового мира», содержавший статью известной советской писательницы Анны Караваевой[1108] «Оруженосцы космополитизма», посвященную вопросам иностранной литературы (в очевидном ракурсе). Но перед тем как приступить к разоблачению литературы империализма, писательница кратко коснулась того тлетворного влияния, которое эта литература некогда оказывала на сознание соотечественников. Борис Михайлович оказался единственным из историков литературы, кого она не только упомянула в своей работе персонально, но и напомнила читателям его литературное происхождение:

«В двадцатом веке, щедро субсидируемые капиталистами-“меценатами”, грезили о старине и пресмыкались перед любой западной “модой” декаденты, модернисты, мистики, символисты и прочая и прочая. Они всегда были кучкой отщепенцев, чуждой накипью – народ не знал их и не нуждался в них. Как плесень и ядовитые грибки, они стремились проникнуть всюду, чтобы заразить своим тленом все молодое и здоровое. Они смущали слабые, неустойчивые души “творимыми легендами” Сологуба и упадочной тоской Гиппиус о том, “чего нет на свете”. ‹…› От этих давних недругов русской культуры идет “линия преемственности” к формалистам нашей советской эпохи. Их теории унаследованы от так называемого “Опояза”. ‹…›

Формалисты вошли в советскую литературу со всем своим “теоретическим” арсеналом. Формалистско-эстетские писания выглядели наукообразно, а их авторы научились более тонко, чем их “предки”, рекомендовать себя ревнителями чистоты и красоты великого русского языка. Книги формалистов издавались, их критиковали, но кое-кто прислушивался к их парадоксам, к их мотивировкам, к “интонационной” системе, к игре понятий и определений.

Формалисты не только закидывали сети в настоящее, но и классиков русской литературы стремились причесать по-своему. Помню статьи Эйхенбаума о Гоголе, в которых “Шинель” и гоголевский “смех сквозь слезы” были превращены в отдельную “систему” формалистских “рядов”, “интонаций” и т. д. Помню работы Эйхенбаума о Льве Толстом в конце 20‐х – начале 30‐х годов, в которых исследователь, хладной рукой аналитика, препарировал творчество молодого Толстого…»[1109] и т. д.

Очевидно, что подобные потоки нечистот были крайне чувствительны для Б. М. Эйхенбаума, который и без этих статей едва не пополнил собой весной 1949 г. ленинградский мартиролог. Но Борис Михайлович, подобно М. К. Азадовскому, также попытался стряхнуть с себя эти обвинения.

Письмо Б. М. Эйхенбаума А. А. Фадееву

В конце сентября, еще до выхода статьи Б. В. Папковского, Борис Михайлович написал письмо секретарю ЦК ВКП(б) М. А. Суслову, который 20 июля 1949 г., одновременно с назначением главным редактором «Правды», сменил Д. Т. Шепилова на посту заведующего Отделом пропаганды и агитации ЦК ВКП(б)[1110].

Когда же в десятых числах ноября девятый номер «Звезды» вышел в свет, Борис Михайлович опять взялся за перо. Поскольку журнал являлся органом ССП, то и писал он руководителю этой организации – Александру Фадееву:

«В трех книжках журнала “Звезда» 1949 г. (№№ 7, 8 и 9) напечатаны статьи, в которых говорится обо мне и моих работах. В нашей печати неоднократно указывалось на то, что советская критика должна быть суровой, но объективной и справедливой, что делать ее надо “чистыми руками”. Если бы появившиеся в “Звезде” статьи соответствовали этим требованиям, они, конечно, принесли бы мне пользу и помогли бы преодолеть те старые навыки и традиции, которые, быть может, еще сказываются на моих работах, несмотря на стремление освободиться от них. Дело обстоит, к сожалению, иначе: статьи Абрамова и Лебедева (№ 7), Докусова (№ 8) и Папковского (№ 9) настолько не соответствуют этим требованиям, что не вызывают во мне ничего, кроме возмущения. В связи с этим я решил обратиться в Союз советских писателей, органом которого является “Звезда” и членом которого я состою с самого его основания»[1111].

Далее Б. М. Эйхенбаум занимается опровержением основных обвинений, привести которые важно в качестве иллюстрации основополагающих приемов «большевистской критики и самокритики».

Статье Абрамова – Лебедева он уделяет лишь несколько строк, но дающих понимание о методе их работы. Например:

«Они упрекают меня в том, что я будто бы “раздуваю” значение Полонского, и ставят мне на вид, что я позволяю себе “походя” полемизировать с Салтыковым-Щедриным, который, мол, назвал Полонского “простым эклектиком”. На самом деле Салтыков‐Щедрин в статье 1869 г. назвал Полонского “эклектиком”, а я в конце своей статьи говорю только, что