в начале 1950 г. А. А. Фадеев озвучил свою точку зрения на сочинение Б. Папковского. В своем программном докладе на XIII пленуме правления ССП СССР он отдельно упомянул ее в числе статей, «посвященных современным проблемам литературы и имеющих принципиальное значение», которые «били в идейную точку и поднимали актуальные вопросы»[1116].

Поношение ленинградской филологии

С конца лета 1949 г. «здравица» ленинградским литературоведам принимает характер не столько персональной критики, сколько критики именно ленинградской филологии. И тут уже речь идет не столько о национальной составляющей, сколько о географической. Хотя антисемитская тенденция, учитывая установки руководства страны, сохраняется.

Статья В. Иванова[1117] «За советский патриотизм в литературе и литературной критике» в восьмой книжке журнала «Октябрь» хотя и носит общий характер, но уже отражает такую тенденцию:

«…Отдельные космополитствующие критики и литературоведы попытались мешать выполнению решений партии. Вот почему партийная печать со всей решительностью ударила по этим критикам и разоблачила их как людей, вольно или невольно становящихся прислужниками международной буржуазии.

В чем же проявлялся космополитизм в литературоведении и литературной критике за последние годы? Если взять область истории литературы, то здесь космополитизм выражается прежде всего в принижении величия русской классической литературы, в “установлении” ее якобы “подражательности” иностранным литературам. В некоторые круги ученых историков литературы проникла буквально как дурная заразная болезнь тенденция во всех произведениях и образах русской литературы видеть следование иностранным образцам. Особой доблестью, по мнению этих “ученых”, считается установление хоть какого-нибудь “влияния” на любого русского писателя со стороны одного или, еще лучше, нескольких иностранцев. Без этого ученый – не ученый. От этого нередко зависело даже присуждение ученой степени за кандидатскую или докторскую диссертацию. Особенно активными проводниками такой “методологии” исследования являлись до последнего времени бывшие опоязовцы, апологеты и прямые ученики Веселовского: Эйхенбаум, Жирмунский, Томашевский и их подражатели.

Эйхенбаум, как известно, в своих писаниях умудрился даже величайшего гиганта русской литературы XIX века – Л. Н. Толстого, о котором В. И. Ленин говорил, что с ним некого поставить рядом во всей мировой литературе, изобразить как подражателя третьесортной французской и английской литературы.

О Лермонтове Эйхенбаум писал, что “в литературном развитии Лермонтова сказывается общеевропейский процесс в его русском варианте”. Вот, оказывается, что такое творчество Лермонтова – просто русский вариант общеевропейского процесса.

В нашей критике уже отмечалось, что в своих комментариях к четырехтомнику Лермонтова, как и в прежних писаниях о великом русском поэте, Эйхенбаум “доказывает” подражательность буквально каждого! его произведения какому-нибудь иностранному образцу. Точно так же “комментировали” Лермонтова Б. Томашевский, Л. Пумпянский и иже с ними. Так же выглядят “исследования” подобных “ученых” почти о каждом классике русской литературы XIX века»[1118].

Отношение, формируемое подобными публикациями, касалось уже не только знаменитой «четверки». Ленинградское литературоведение вообще стало синонимично формализму, который в печати того времени стал наиболее частым обвинением. Параллельно шедшее «ленинградское дело» лишь провоцировало и усиливало такие нападки – необходимо было порочить все, связанное с Ленинградом, в том числе и в данной области.

Не иначе как пропагандой такой позиции стоит признать статью И. Гринберга[1119] «Против пережитков формализма и буржуазного объективизма», напечатанную в ноябрьской книжке «Знамени»:

«Выполнение исторических постановлений Центрального Комитета ВКП(б) по вопросам идеологии благотворно сказалось во всех областях науки и искусства, обеспечило неуклонный рост социалистической культуры, помогло разоблачить ее врагов – буржуазных космополитов и низкопоклонников, идеалистов и рутинеров. Однако в области истории и теории литературы буржуазный объективизм, формализм и эстетство изжиты еще далеко не полностью.

Буржуазный формализм всегда настойчиво пытался представить литературу замкнутым, “имманентным рядом”, ничем не связанным с жизнью общества, с классовой борьбой. С “ученым видом знатоков” представители “Опояза” и других эстетских школок и группок твердили о литературной “специфике”, объявляя себя единственными ее хранителями и истолкователями, незаменимыми специалистами в области “формы”. Представители “формальной школы”, выступая в качестве бесстрастных жрецов “чистой” науки, в действительности загромождали свои “исследования” антинаучными домыслами и реакционной схоластикой. Обращаясь к истории литературы, они замалчивали происходившую в русской литературе на протяжении многих десятилетий жестокую и непримиримую борьбу между лагерем прогрессивным, революционным и лагерем дворянско-крепостнической реакции. Буржуазные либералы, таким образом, выступали как защитники мракобесов и консерваторов, врагов Белинского и Чернышевского, обедняли и искажали величайшие произведения русской литературы XIX века.

Обращаясь к современной литературе, формалисты действовали как союзники декадентствующих и эстетствующих прозаиков и поэтов. Их поддержку получали только авторы сочинений, проникнутых духом распада, болезненной мистики и эротики. К революционным же поэтам они обращались лишь для того, чтобы еще раз продемонстрировать свой снобизм, чтобы попытаться выхолостить, обойти молчанием партийную направленность творчества В. В. Маяковского или произнести несколько высокомерных сентенций по поводу стихов и басен Демьяна Бедного»[1120].

После такого введения автор поочередно обращается к наследникам формализма и их работам, причем не вспоминая ни одного из четырех «разоблаченных» ранее. Таковых находится пятеро: Б. В. Томашевский, Б. Я. Бухштаб, Н. И. Мордовченко, П. Н. Берков и Л. А. Плоткин, из коих все, кроме Бориса Яковлевича, – профессора филологического факультета Ленинградского университета.

Какие же претензии предъявляет им автор:

«О живучести антинаучных, формалистических, объективистских концепций свидетельствует, например, вступительная статья Б. Томашевского к стихотворениям К. Н. Батюшкова в новом издании малой серии “Библиотеки поэта”.

Формализм выступает теперь перед нами не в “чистом” своем виде. Б. Томашевский эклектически смешивает в своей статье различные буржуазно-либеральные концепции – от поверхностного биографизма до вульгарного социологизма, не приближаясь тем самым ни на шаг к марксистской точке зрения, по-прежнему оставаясь ей чуждым. ‹…›

Может показаться удивительной эта беспомощность исследователя в вопросах, казалось бы, являющихся его “специальностью”. Но в том-то и дело, что формалисты, объявив себя “знатоками” и “специалистами” в области литературы и попытавшись отгородить эту важнейшую область общественной идеологии от жизни общества, тем самым выступили против передовой науки, вооруженной методом марксизма-ленинизма, и оказались неспособными познать истинную природу художественного творчества, законы его развития. ‹…›

Достойно внимания то обстоятельство, что формалисты, всегда гордившиеся своим пониманием “специфики” литературы, оказались полными банкротами и в области изучения формы»[1121] и т. д.

Затем И. Л. Гринберг проходится по Б. Я. Бухштабу:

«В иных случаях формалистические, буржуазно-объективистские позиции дают о себе знать в отдельных неверных, ошибочных положениях, извращающих характеристику важнейших явлений русской литературы.

Так, Б. Бухштаб в статье о Н. А. Добролюбове-поэте (выпуск нового издания малой серии “Библиотеки поэта”) дает обстоятельные, интересные комментарии к стихотворным пародиям, помещавшимся в “Свистке”; он показывает,