Если бы Уинтер не пользовался за ужином таким успехом; если бы мисс Кейви не поспешила дать престарелой леди Бутомли подробный отчет о своих утренних приключениях в амбаре, а леди Бутомли не высказала искреннего восхищения свежестью и силой слова в «Яростным мае»; а главное – если бы отопление в зрительном зале включили хотя бы немного раньше – словом, какие-то вещи случились, а какие-то нет, то хотя бы обстановка, не говоря о самом по себе грубом факте, выглядела совершенно иначе. А при возникших обстоятельствах финал разразился в уже наэлектризованной и насыщенной раздражением среде.

В помещении театра было попросту холодно. И хотя термометр давал утешительные показания, всепроникающая влажность делала свое дело. Миссис Детлепс первой решила сходить наверх за своим плащом; леди Бутомли, породив гораздо более ощутимую неловкость, громко распорядилась принести из машины муфту для ног. И в относительно небольшой аудитории, когда все расселись по местам около десяти часов вечера, Патришия сразу же уловила нечто, предрекавшее неудачу импровизированному и достаточно сложному по содержанию сборному представлению, состоявшему из нескольких отдельных номеров. Бросалось в глаза, что многие еще до начала зрелища подсчитывали, сколько им придется терпеть до следующего приглашения к позднему ужину – часа два или побольше. Поводов для беспокойства только прибавилось, когда публике объяснили, что сегодняшнее представление будет носить не совсем обычный характер. Недавно прибывшие гости в различной степени имели понятие о долгой и бурной жизни Паука, и прежде им неизменно нравились фрагменты фантазий на темы его необычных приключений. Перемены не всем казались уместными, а кое-кто из присутствовавших в силу закоренелого консерватизма всегда выступал против любых нововведений, чего бы они ни касались. Тем паче что перемены могли быть правильно восприняты только узким кругом избранных. И это представлялось заведомой ошибкой. Причем ошибкой тем более очевидной, что новизна зрелища лишь напоминала о непредсказуемости происходившего в Расте уже некоторое время. Патришия, само собой, не имела возможности на глаз оценить, насколько велико среди собравшихся ожидание или даже предвкушение новых выходок шутника. Вероятно, немногие обратили внимание, насколько близко к отцу старается держаться Тимми. Зато все заметили, что шофер мистера Элиота помещен охранником в тесное подсобное помещение, где располагался электрический щит, а это уже откровенно намекало на возможные неприятности. А потому в зрительном зале как бы столкнулись два потока взволнованных ожиданий: первый заключался в предвидении неизбежного провала представления, а второй в том, что некая внешняя сила грозит вмешаться и нарушить нормальное положение вещей. Между тем тревогу принято считать одной из самых текучих эмоций. Она легко перемещается от одного предмета к другому, и как раз эти ее трансформации заставляют нас порой волноваться по пустякам. Патришия поймала себя на том, как сильна в ней сейчас надежда, отчаянная надежда, что программа вечера пройдет гладко и будет благоприятно принята зрителями. Ее чаяния нисколько не укреплял ни Тимми, который все еще втайне побаивался появления на сцене Генри и Элеоноры, ни Белинда, озабоченная, главным образом, готовностью кухни Раст-Холла к новому застолью после спектакля. Только мистер Элиот оставался крепок духом. Быстро убедив себя, что гостям удобно в зале, и бросив по этому поводу несколько шутливых замечаний, он отправился за кулисы проверить, все ли там в порядке перед скорым поднятием занавеса. За ним следовал сэр Руперт Элиот, успевший прилично освежиться в компании Ситтов и Ситт-Плапсов.

Первая и наиболее продолжительная часть представления состояла из пьесы, разыгранной мало кому известными и оттого лишь более старательными работниками издательства Уэджа. Патришия смотрела на них с изрядной долей уважения, но и со все возраставшим беспокойством. Явный образец новаторского экспериментального сценического искусства, эта комедия в неоакадемическом стиле могла дать Уинтеру повод для еще одной лекции о свойствах человеческой памяти. Всего в пьесе были три действующих лица: муж, жена и любовник. Смысл текста состоял в их попытках выяснить отношения и решить проблемы. Причем первую часть следовало рассматривать как потугу каждого из них вообразить, каким станет подобный разговор, когда он состоится в действительности. Во второй сцене актеры странным образом выполняли совершенно одинаковые движения, но произносили при этом разные слова: здесь изображались воспоминания об уже состоявшемся разговоре. А в третьем эпизоде снова повторялись позы, но шел иной текст, и это и был тот самый разговор, каким он вышел на деле. Имелась и четвертая сцена, написанная автором в качестве альтернативы для второй, и актеры разыграли и ее тоже просто в виде театрального экзерсиса. И хотя пьеса заняла не так уж много времени, она оказала на аудиторию до странности парализующий эффект. Аплодисментов не последовало. Полковник Детлепс заявил, что все это очень умно. «Да-да, очень умно и даже мудрено», – хором повторили за ним Ситты, не зная, как еще выразить свое неудовлетворение. Леди Бутомли глубже погрузила ноги в муфту, а миссис Детлепс застегнула пуговицы на плаще до самого горла. В физическом смысле температура в зале, вероятно, заметно поднялась, но в психологическом упала градусов на десять. И Патришии приходилось взглянуть фактам в лицо – наиболее респектабельная часть программы на этом закончилась.

Теперь все могло стать только хуже. Питер Хольм, доведенный до тошноты игрой актеров-любителей, считал себя единственным человеком на сцене, способным по-настоящему воспламенить зрительный зал и спасти представление от окончательного падения в пропасть. Он обладал способностями, редкими для актера, – фантазией и талантом меткой импровизации. А кроме того, вынашивал план мести, тем более опасный, что ему самому он виделся лишь игрой. После непродолжительной паузы, когда зал наполнился шумом разговоров, занавес снова открылся, и перед аудиторией предстал Хольм. Совершенно один посреди сцены. Его монолог длился всего четыре с четвертью минуты, но Уэдж утверждал потом, что не видел в исполнении Хольма ничего более потрясающего… Это была издевательская пародия на манеры и речи археолога из Оксфорда.

А ведь новые гости из числа местной знати хорошо запомнили Уинтера – за ужином он приложил немалые усилия, чтобы обратить на себя внимание. Более того, он произвел на них самое положительное впечатление: в нем они обнаружили верную направленность взглядов вместе со способностью истинного ученого общаться с провинциальной интеллигенцией на понятном для нее языке. В их глазах он представлял тот тип преподавателя из Оксфорда, который наряду с высшим духовенством полностью оправдывает деньги, выделяемые для них государством. Они посчитали шутку Хольма возмутительной, и классовый антагонизм в своем чистейшем виде заполнил подвальное помещение, оборудованное под театр сэром Джервейсом Элиотом.

Патришия сидела как раз рядом с жертвой насмешек Хольма. Она украдкой посмотрела на него и сразу поняла, что опасаться нечего. Можно прямо выразить свое мнение. Нельзя сказать, чтобы Уинтера интермедия позабавила, но он не выглядел ни раздраженным, ни злым, ни смущенным. Жизнь в гостиной для профессуры приучает, видимо, держать удар, закаляет и делает неуязвимым для нежданных атак на самолюбие.