owre the clean hearth-steane,

The lads their sicker stations tuik;

Wheyle to beet on the elden, yen,

As th’ auld guid man, sat i’th’ nuik.

When Curs’nmas com’ what stiving wark,

Wi’ sweet minch’d-pies and hackins feyne,

An’ upshots constantly by dark,

Frae Yule to Cannelmas lang seyne.

But suin as smiling spring appears,

The farmer leaves the ingle-seyde,

His naigs he graiths, his ploughs he geers,

For ither winters to proveyde;

Blythe as a lav’rock owre the rig,

He lilts thro’ monie a langsome leyne,

An’ southy crops o’ beans an; bigg

Neest year mek up for auld lang seyne.

Owre a’ the joys the seasons bring,

Nin, bonny hay-time! comes leyke thee,

Weel pleas’d wi’ lythe the lasses sing,

The lads drive on wi’ hearty glee,

Rashly they skale the scatterin’ swathe,

Wi’ zig-zag fling the reakers tweyne,

An’ seylin sweats their haffets bathe:

Sec wark was meyne, weel pleas’d, lang seyne.

But hay-time owre, an’ harvest com’,

Shek ripe an’ ready to be shworne,

See how the kempan shearers bum,

An’ rive an’ bin’ an’ stook their cworn;

At darknin’ canty heame they turn,

Where a douce supper pangs them feyne;

Or, if they’re duin, a riving kurn

Meks up for pinchery lang seyne.

Last, best of a’, comes Carel fair,

Frae every airt the young fwok druive,

The lads weel-donn’d, the lasses fair,

Joy in their een, their bwosoms luive;

Wi’ lowpin’, dancin’, and deray,

Wi’ nice shwort keaks, sweet punch, an’ wine,

An’ sec leyke things they spent the day:

There’s nae spworts nowleyke auld lang seyne.

Thus, vers’d in legendary teale,

This auld-far’d chronicle could tell

Things that yen’s varra lugs wad geale,

Of what to this an’ that befell;

But hirpling fast on life’s downhill,

His prejudice wad sair incleyne

To think the present nought but ill,

An’ nought wad dow but auld lang seyne.

Frae sympathy, as strange as true,

E’en I his nwotions seem’d to catch,

For far-geane teymes when I review,

I’m with the present leyke to fratch.

Yes, there’s a secret pleasure springs

Frae retrospect, that soothes the meynde;

Reflection back to fancy brings

The joyous hours of auld lang seyne.

Fareweel ye moments of deleyght;

Adieu ye scenes I lang may mourn,

Nae mair ye cheer my anxious seight,

Impossible ye shall return.

Leyfe’s darknin’ low’rs, the sun of youth

On wint’ry yeage mun cease to sheyne;

And stoutest hearts confess this truth—

The prizzent’s nought leyke auld lang seyne.

But whether ’tis the partial eye,

With glass inverted, shows the scene,

The guid things past resolve to spy,

An’ blast the prizzent wid our spleen,

I know not;-this alone I know,

Our past misfortunes we’d propeyne

To oblivion, wheilst our prizzent woe

Maks dear the joys of auld lang seyne.

For, as I range the weel-kenn’d haunts

Of past amusements, youthful bliss,

Wi’impulse strange my bwosom pants

For what yence was, for what now is;

Each step I tread some far-fled hour

Of past endearment brings to meynde;

Each callar shade an’ silent bower

Ca’ back the joys of auld lang seyne.

Then doubly-sweet the blackbird sang,

Wi’ tenfold beauties smeyl’d the grove,

Creation round ya chorus rang,

’Twas plizzer’s tuone inspir’d by luive;

But when auld yeage, wi’ slivin’ han’,

Sal roun’ the heart insiduous tweyne,

’Tis than we see, an’ only than,

The prizzent’s nought leyke auld lang seyne.

Джон Стэгг (1770–1823)

Вампир

«Почто печален мой супруг?

Почто лицо — снегов белей?

Какой язвит его недуг?

О Герман! Душу мне излей!

Почто безмолвье темноты

Тревожит твой печальный стон?

Иль непосильным горем ты,

Безмерным горем удручен?

Что сперся дух? что ноет грудь?

О молви! Пусть тоску уймет

Твоя Гертруда как-нибудь,

А нет — разделит скорби гнет.

Увяли розы свежих щек,

Румяных уст мертвеет лал,

Взгляд потухающий поблек,

Что некогда огнем пылал!

Зачем в ночи, когда ни глянь,

Ты мечешься и стонешь так,

Как будто призрачная длань

Влечет тебя в могильный мрак?

Ты задыхаешься во сне;

Влажнит чело холодный пот…

О Герман! Расскажи жене,

Что за печаль тебя гнетет».

«Гертруда! не найдется слов,

Чтоб злую описать болесть!

Удел мой странен и суров,

Но я открою все, как есть.

Иссяк источник прежних сил;

Жестокой волею судеб

Недуг, что душу истомил,

Сведет меня в безмолвный склеп!»

«Но, милый Герман, в чем же суть

Твоих печалей и досад,

Что рвут стервятниками грудь

И льют отчаяния яд?

То, верно, худшая из мук?

То, верно, не простая боль?

Поведай все жене, мой друг,

Унять страдания позволь!»

«Гертруда, их ужасна суть!

Гертруда, это — сущий ад!

Стервятники терзают грудь,

И жжет отчаяния яд!

Млад-Сигизмунд, мой милый друг,

В расцвете юности усоп;

Родных и близких скорбный круг

Сопроводил его во гроб.

О нем рыдал я и скорбел,