Пьер Огюстен, разумеется, огорчен. Опера в Вене? Ну, эти австрийцы! Он не склонен им доверять. Самому бы надо послушать этого мальчика, да не ехать же ради этого в Вену. Об этом городе, чужом и красивом, у него дурные воспоминания. Конечно, старик наигрывает ему кое-какие мелодии и даже напевает надтреснутым старческим голосом. Впечатление, сами понимаете, не особенно сильное.

Тем не менее Пьер Огюстен не впадает в уныние. Ведь выбора нет. Никому из французских композиторов не справиться с этой задачей. Так пусть поработает ученик. В конце концов он-то на что? Он будет рядом, и вместе они отлично справятся с делом.

Письмо отправляется в Вену. Из Вены приходит благоприятный ответ. Вскоре в доме на улице Вьей дю Тампль появляется и сам ученик. К приятному удивлению хозяев и домочадцев, это прекрасный молодой человек. Ему тридцать шесть лет. У него приличная внешность. Он покладист остроумен и весел. В сущности, у него единственный недостаток: с ним появляется в благопристойном семействе немецкий слуга, который с утра вечно пьян, а маэстро Антонио только посмеивается и подшучивает над ним. Не успевает он прожить всего несколько дней, как зовет хозяев папой и мамой. Простите, не просто папой и мамой, о нет! Знаменитый папа и прелестная мама! Он на дружеской ноге с маленькой Эжени, несмотря на солидную разницу в возрасте, а Эжени прямо-таки в него влюблена. Она как будто прилипает к нему. После обеда они разыгрывают сонаты в четыре руки, пока прелестная мама не прикрикнет на них:

– Пошли ужинать, дети!

Ну что ж, хоть в этом ему повезло. Очень скоро оказывается, что повезло и в другом. Маэстро Антонио поднимается на заре, поскольку, как он выражает свои немецкие чувства, «встречать рассвет доставляет ему божественную радость, божественную!» До завтрака он успевает сделать наброски для сцены, назначенной на сегодняшний день. Знаменитый папа в его комнате появляется в десять утра, и, как и должно было быть с людьми такого характера, из них получается довольно удачный дуэт.

Пьер Огюстен основательно, весело и тоже в приподнятом стиле растолковывает ему смысл всего творения в целом и каждой сцены в отдельности. Маэстро Антонио слушает его очень внимательно. Спорить не спорит, но уточняет, углубляется в кое-какие подробности, проникается замыслом автора и творит в содружестве с ним. Играет и поет ему то, что уже сочинил. Автор доволен. Аплодирует. Ободряет. Наставляет. Не успевают они оглянуться, как наступает обед. После обеда игра в четыре руки. После ужина маэстро Антонио исчезает, чтобы почитать газеты в Пале Рояле, хотя в Париже известно даже ребенку, какие газеты читаются в этих местах. Утолив свои страсти к вечерним газетам, он возвращается, укладывает в постель своего немецкого пьяницу, тотчас ложится и сам и спит мертвым сном, до рассвета, чтобы насладиться божественной радостью.

В сущности, замечательный человек. Пьер Огюстен им чрезвычайно доволен. Опера движется быстро и в правильном направлении, во всяком случае именно так, как ей полагается двигаться по его представлениям. Он уже не сомневается в том, что она будет очень скоро завершена, к взаимному удовольствию обоих соавторов. А посему он отдает либретто в цензуру. Антуан Брет, литератор и цензор, готов упасть в обморок, едва увидев его на пороге своего кабинета. Боже мой, опять он! Антуан Брет уже слишком стар для таких приключений. Ему шестьдесят девять лет. Он скоро умрет. Зачем ему эти терзания? В преддверии гроба! О, великий Господь!

И действительно, старого цензора нетрудно понять. Он ведь помнит «Женитьбу». Ему во всех подробностях известна история запрещения и разрешения этой комедии. Кто же захочет связываться с таким человеком, перед которым спасовал сам король? Натурально, не захочет никто. Да ведь и это не всё. А премьера? А потрясение в умах парижан? А ведь либретто опасней в сто раз. Этот король! Этот солдат! Солдат – ведь это вам не цирюльник, не брадобрей. Тут пахнет чем-то похуже. И в какое время вздумалось этому человеку сочинить такое либретто!

Время, прямо надо сказать, чрезвычайное. В воздухе уже сильно, очень сильно пахнет грозой. История с ожерельем окончательно расшевелила, разболтала умы, не только в низах, но и в верхах. Представьте, ни у одного всадника, который проезжается в Булонском лесу, нет жокея, который не был бы подстрижен, под кого бы вы думали? Под Марка Брута! Того самого! Видите ли, все эти герцоги, графы и шевалье, желают напомнить о Цезаре! А тут ещё и Калонн. Его система штопанья громадного дефицита долгами внезапно рушится у всех на глазах. Дефицит представляется необозримым, а в долг уже никто не дает. Где же средство спасения? И министр финансов уверяет очень спокойно короля, королеву и двор: средство простое. В ответ на изумленные взгляды и возгласы он предлагает: соберите нотаблей, то есть представителей высшего дворянства, высшего духовенства и мэров всех городов. Но ведь нотаблей французские короли не приглашали уже черт знает какое долгое время, сто шестьдесят лет! Ну и что, а вы пригласите. И ошеломленный король приглашает нотаблей. Вся Франция трепещет от надежды и страха. Кредиторы ждут возвращенья долгов. Должники ждут прощенья долгов. Придворные ждут новых пенсий. Либералы ждут конституции. И вот вам такое либретто!

Антуан Брет приходит в смятение. Он не осмеливается отказать такому человеку, как Пьер Бомарше: свяжешься с ним, а он сотрет в порошок. Он лишь осмеливается просить, чтобы талантливый автор, нет, гений, кое-что посмягчил, нельзя же в самом деле подкладывать бочку с порохом под самое основание общественного устройства, когда оно и без того шатается, как тростник.

В «Женитьбе Фигаро» Пьер Огюстен лишь намекал королю, что пора заняться реформами и дать дорогу не титулам, а личным дарованиям, личным заслугам. Теперь он угрожает ему. И сколько бы Антуан Брет ни просил его посмягчить, он только подбрасывает хворост в огонь. В своем либретто он уже дает наставления:

Пусть знают все, кто виноват и в истории с ожерельем, и в дефиците, и в шатанье умов. Да, ваше величество, пора, давно пора вам взяться за ум:

Позвольте, каким же образом Антуан Брет может пропустить хотя бы намек, будто королям вручает короны народ? Ведь это черт знает что! Ведь это проповедь народовластия, не меньше того! Именно проповедь, именно народовластия. И все-таки Анутан Брет пропускает и подписывает, как он сам говорит, дрожащей рукой.

Итак, нотабли едут в Версаль, а «Тарар» начинает репетировать Новая опера, здание которой располагается у ворот Сен-Мартен. Репетиции проходят успешно. Автор доволен музыкантами, певцами, костюмами, декорациями, что до крайности редко приключается с авторами. Слава Богу, скоро премьера.

Всё так славно идет – до двадцатого февраля. Двадцатого февраля 1787 года в Париже распространяется новый памфлет, под названием «Мемуар по вопросу адюльтера и диффамации, написанный мсье Корнманом против мадам Корнман, его супруги, мсье Додэ де Жоссана, мсье Пьера Огюстена Карона де Бомарше и мсье Ленуара, государственного советника и бывшего генерального лейтенанта полиции». Смысл неясен. Стиль отвратителен. Помилуйте, как же можно писать такую галиматью: