Только пять лет спустя судьба приносит банкира к Бергасу. В сущности, это последний шанс для него. Уж если этот прощелыга откажется ему помогать, уже не поможет никто. Он обстоятельно излагает свое горькое дело, в котором главную роль играет приданое, а не жена. Бергас тотчас улавливает, что тут есть чем поживиться, и тотчас хватается за это дело, поскольку других соблазнительных дел у него не имеется.

В особенности интересует его Бомарше. Он выспрашивает. Банкир простодушно выкладывает всю подноготную. Адвокат тотчас видит, что главную роль в этом деле сыграл Бомарше и что, стало быть, если он возобновит это дело в суде, опять главную роль станет играть Бомарше. Адвокату, конечно, это имя известно, поскольку кому же оно неизвестно во Франции. Ему известны его связи, его богатство, его поразительные успехи. Связываться с таким человеком опасно, а для разумного человека прямо нельзя.

А хочется. Тут уж не только деньги в ходу, которые он с банкира сдерет. Тут много лучше. Выиграй он дело у Бомарше, он станет знаменит не меньше, чем тот, даже, может быть, больше, потому что большая слава достается всегда победителю. И можно ведь победить. На эту несерьезную мысль бесталанного адвоката наводит именно недавняя история с Мирабо. Бомарше впервые не отвечал! Что это значит? Это значит только одно: уже не тот Бомарше, постарел, выходит в тираж, теперь любой осел может пинать этого старого льва. И Бергас пинает его.

Пьер Огюстен, разумеется, лев, и уже старый лев, ему исполняется пятьдесят пять лет, возраст серьезный, особенно по тем временам. Однако он по-прежнему полон энергии. Он по-прежнему способен нанести смертельный удар. И он отвечает почти безымянному адвокату, опровергает все его обвинения одно за другим, сам обвиняет его во лжи, лжесвидетельстве и клевете. Всё это звучит не менее мощно, чем в схватке с Гезманом де Тюрном или графом и генералом Лаблашем. Его памфлеты имеют почти тот же эффект, и если неугомонный Бергас не отстает от него, тот лишь потому, что он намеревается длить и длить этот скандал до тех пор, пока рядом с прославленным Бомарше не прославится и Бергас. Так и прославился, сукин сын. Так-таки и въехал в историю на плечах Бомарше.

Пока Пьер Огюстен мечется и отбивается от очередного клопа, вцепившегося в его репутацию, приходит ответ от министра внутренних дел. Барон Луи Огюст де Бретейль извещает Пьера Огюстена Карона де Бомарше, что его величество король Людовик ХV1 просьбу его отклонил и повелел дать премьеру в назначенный день:

«Публика ожидает её с нетерпением, и успех спектакля, на который мы имеем все основания рассчитывать, лишь добавит блеска Вашей литературной славе; это будет Ваше первое торжество над противником…»

Абсолютная загадка этот ответ. Что стряслось с королем? В его добрые чувства трудно, даже невозможно поверить. Ведь всем известно, что король, человек мягкий, добрый, но чрезвычайно злопамятный, не только не любит, но уже ненавидит этого Бомарше, который в последнее время доставил ему одни неприятности, до унижений включительно. Сменил ли он гнев на милость? Сомневается ли он в музыкальных способностях этого наглеца, который на этот раз явным образом схватился не за свое дело? Опера, шутка сказать! Настаивает ли он на премьере именно потому, что назревает новый памфлетный скандал и провал «Тарара» не только уронит в глазах публики этого ненавистного человека, но и, скорее всего, окончательно погубит его?

Итак, премьеру приходится дать в назначенный день. Её дают восьмого июня 1787 года в Новой опере у ворот Сен-Мартен. Атмосфера Парижа накалена отказом нотаблей ввести поземельный налог, сменой правительства, новой памфлетной войной и разгоревшимся любопытством, что же на этот раз представит прославленный автор, неужели нового Фигаро? Ах, Фигаро! Ах, Фигаро! Естественно, новые толпы народа, новые вереницы карет, новые кордоны полиции, которая снова не в силах сдержать напора толпы. Зрительный зал, окрашенный в золотисто-голубые тона, переполнен. Зрители с нетерпением ждут поющего Фигаро. Но они получают нечто, в этот момент куда более близкое им, чем брадобрей Фигаро. Они получают солдата Тарара.

Они смотрят и слушают с нарастающим интересом. Они бурными аплодисментами приветствуют самые удачные, то есть самые острые арии. Зал восторгается и бурлит все четыре первые акта. В начале пятого он затихает и ждет с нарастающим нетерпением. Что же будет? Что же произойдет? С тем же нарастающим нетерпением он ждут событий в стране. Каждый день они задают себе одни и те же вопросы: что же будет, что же произойдет? И получают неожиданный, дерзкий и ужасный ответ: государственный переворот! Падет, падет законная власть короля. Но кто же, кто же на его место придет? А на его место придет солдат, генерал. И зрители чувствуют: именно, именно так! Не иначе! И бури восторга замирают в груди. И гром аплодисментов сменяется угрюмым молчанием.

Молчание в театре означает провал. Только не с этой оперой и не в этот раз. На этот раз молчание означает полный успех, молчание означает триумф. До конца года в Новой опере «Тарар» дают ещё тридцать три раза. Все тридцать три раза золотисто-голубой зал полон битком. И капризный, придирчивый Гримм, соблаговоливший посетить один из спектаклей, передает заинтересованным потомкам, что каждый раз оперу Бомарше и Сальери «слушали в полной тишине и с таким самозабвением, какого нам ещё не доводилось наблюдать ни в одном театре…»

Пьер Огюстен последний раз дает совет своему королю: время уходит, если уже не ушло, Францию и монархию могут спасти только коренные реформы, поспеши.

Думаю, Людовик ХV1 ожидал совсем не такого успеха, когда торопил с премьерой смятенного автора. Его литературной славе она действительно прибавляет нового блеска, однако ещё убавляет престиж короля. Все уже чувствуют, даже неповоротливый, ленивый король, что наступают последние времена и что медлить больше нельзя. Правда, король волнуется слабо и легко успокаивается. Он урезает кое-какие расходы двора, с тяжелым сердцем расстается со сворами собак для охот на волков и медведей, затихает блистательный Трианон. Остальное за него должен сделать Ломени де Бриенн, заслуженный архиепископ, который прямо-таки обязан своим саном совершить чудо в королевской казне.

Собственно, какое отношение имеет архиепископ к финансам? Вообще говоря, никакого. Правда, церковь чрезвычайно богата, однако чрезвычайно богатой её делает не финансовый гений, а церковная десятина и добровольные приношения прихожан. Стало быть, очевидно заранее, что Ломени никакого чуда не совершит.

Тем не менее Ломени, много лет мечтавший о кресле министра финансов, уверен, что чудо совершится и что совершит его именно он. Надо отдать ему должное, опыт священнослужителя подсказывает ему, что начинать надо разумно, спокойно, снисходительно и небольшими уступками успокоить овец, которых необходимо остричь. Он отменяет барщинный труд, который и без того сам собой, как невыгодный, отменился во многих имениях. Разверстку налогов он передает на усмотрение провинциальных собраний. Он понижет акцизы на соль, которые вызывают всеобщее возмущение.

Теперь следует подождать, что же будет, и в зависимости от этого подготовить следующие шаги. Но ему некогда ждать. Пустая казна вопиет о доходах, которые не урежешь кормом для нескольких сотен королевских собак. Поневоле приходится поспешить. Тем более приходится поспешить, что ничего нового он придумать не может. Он сочиняет закон о гербовом сборе, который американцы ввели во время войны, и закон о поземельном налоге, том самом поземельном налоге, который не пропустили нотабли и за который сам Ломени свалил своего предшественника Калонна.