– Но они утверждают, что приходские расценки слишком низки, чтобы можно было содержать семью, – тихо сказала Селия.

– Возможно, – я нетерпеливо мотнула головой, – только вряд ли я виновата в том, что их жены не умеют жить по средствам. И я уж точно не стану поощрять непредусмотрительность и расточительность. Эти расценки установлены Мировым Судьей или самой церковью. Я сейчас не в состоянии платить больше, да это было бы попросту глупо с моей стороны.

Селия выглядела подавленной. Видимо, умерший младенец Дейзи Сауер по-прежнему не давал покоя ее душе.

– Но ведь этот бедный ребеночек… – пролепетала она, но я резко ее прервала:

– Сколько детей у Дейзи Сауер? Пятеро? Шестеро? Естественно, такой семье не хватит на прожитье заработка одного мужчины. Дейзи давно следовало бы перестать рожать детей одного за другим! Будь у нее один-два ребенка, она бы сама увидела, что прекрасно справляется даже при самом маленьком жалованье. Ты оказываешь беднякам весьма плохую услугу, поощряя их высокую рождаемость, Селия!

Я говорила таким тоном, что Селия вспыхнула алым румянцем, потом сразу сильно побледнела и заторопилась уходить.

– Извини, что побеспокоила, – сказала она, собрав жалкие остатки своего достоинства и поворачиваясь к дверям.

Я остановила ее:

– Погоди, Селия! – На этот раз мой голос звучал почти ласково. Она тут же обернулась, и я с нежной улыбкой сказала: – Это я должна перед тобой извиниться. Я вела себя как отвратительная злыдня, и я прошу у тебя прощения.

Она медленно повернулась и снова подошла ко мне. На лице ее было написано недоверие.

– Не надо передо мной извиняться, Беатрис, – сказала она. – Я же знаю, как много у тебя забот. Овцы, коровы, связанные с ними хлопоты. И потом, эта вечная тревога за Джона… Ты прости меня, я впредь не стану тебя беспокоить.

– Ах, Селия! – воскликнула я, протягивая к ней руку. – Не сердись, дорогая. Дело в том, что наше финансовое положением оставляет желать лучшего, и я очень нервничаю из-за этого и чуть что, сразу выхожу из себя.

Познания Селии в области финансов ограничивались примерно тем, сколько мелочи у нее в кошельке, однако она кивнула с таким видом, словно прекрасно все понимает.

– О да, я понимаю тебя! – с искренним сочувствием воскликнула она. – И Джон к тому же в больнице. Доктор Роуз присылал себе в этом месяце отчет о его здоровье?

– Да, – сразу погрустнев, сказала я. – Он пишет, что до выздоровления Джону еще очень далеко. Но он весьма мужественно сражается с искушением.

– А от самого Джона не было ни словечка? – осторожно спросила Селия.

– Увы, нет, – и я, храбро улыбнувшись, покачала головой. – Я, правда, все время ему пишу. Но доктор Роуз считает, что Джон просто пока не готов отвечать ни мне, ни кому бы то ни было другому. Так что я стараюсь не слишком огорчаться.

– А ты бы не хотела навестить его, Беатрис? – спросила Селия. – Дороги наверняка вскоре подсохнут. И потом, всегда лучше увидеть своими глазами, в каком он состоянии.

Я снова печально покачала головой и сказала:

– Нет. Это ни к чему хорошему не приведет. Доктор Роуз вполне определенно дал мне понять, что Джон не готов принимать посетителей и любой неожиданный визит почти наверняка вызовет ухудшение. Видно, придется проявить терпение.

– О да, – вполне искренне согласилась Селия. – Бедный Джон! И бедная ты! – Она ласково обняла меня и поцеловала. – Ну все, я уже ухожу: я понимаю, как ты занята. Но все же прошу тебя: не работай так много и поскорее сделай перерыв. Отдохни и пере-оденься к обеду.

Я кивнула, одарив ее одной из своих мужественных улыбок, и она ушла. Я выждала, когда за дверью в коридоре послышится звук ее удаляющихся шагов, и, открыв один из потайных ящичков своего стола, вытащила оттуда отчеты доктора Роуза и целую пачку писем, адресованных моему мужу. Все эти письма были от Селии.

Доктор Роуз, как и обещал, честно пересылал их мне вместе со своим ежемесячным отчетом. Отчеты, кстати, были весьма оптимистичные, и это весьма меня тревожило; было ясно, что Джону становится все лучше, и если юристы не поторопятся, то он вернется домой раньше, чем я успею воспользоваться его деньгами, чтобы выкупить у нашего кузена права на наследство. Первый отчет доктора Роуза был весьма мрачен. Джон добрался до Бристоля в состоянии наркотического сна и, лишь проснувшись, обнаружил, что его комната заперта, а на окнах решетки. Он прямо-таки обезумел от страха и ярости и проклинал «ту ведьму, что засадила его в эту тюрьму». Он твердил, что эта ведьма, ведьма Широкого Дола, наложила страшные чары на всю свою семью, а его теперь продержит под замком до самой смерти.

Эти речи звучали достаточно безумно, чтобы Джона и впрямь держали взаперти, и я уже надеялась, что он на долгие годы останется в лечебнице доктора Роуза и вдали от Широкого Дола. Однако в последующих отчетах доктора уже появилась надежда на улучшение. Джон явно поправлялся. Он, правда, все еще испытывал определенную тягу к спиртному, но в остальное время был вполне миролюбив и спокоен. Он принимал небольшую дозу настойки опия и ни капли алкоголя. «Я думаю, мы уже можем начинать надеяться», – написал мне доктор Роуз в своем последнем отчете.

Но я отнюдь не собиралась начинать надеяться. Мало того, я начала испытывать страх. Основные события происходили за пределами нашей усадьбы, где мое слово было законом, и я была над этими событиями не властна. Я не могла заставить юристов работать быстрее; я не могла ускорить переговоры с моим кузеном. Я не могла отложить выздоровление Джона. Единственное, что я могла, это писать юристам одно письмо за другим и подгонять их да порой с грустью уверять доктора Роуза, что лучше бы мой муж провел в лечебнице целый год, чем вернулся домой слишком рано и тем нанес своему здоровью невосполнимый ущерб. Кроме того, мне приходилось решать и еще одну весьма трудную задачу – надежно удерживать отца Джона в Эдинбурге. Как только я получила право распоряжаться делами Джона, я сразу же написала его отцу, рассказав ему о болезни сына и заверив, что Джон получает в Бристоле самое лучшее лечение и уход. Ссылаясь на авторитет доктора Роуза, я объяснила старому мистеру МакЭндрю, что посещать Джона никому не разрешается, но как только ему станет лучше, я незамедлительно напишу в Эдинбург и мой свекор сможет навестить своего замечательного и невероятно талантливого сына. Старик пребывал в таком горе и волнении по поводу Джона, что даже ни разу не спросил, как я намерена распоряжаться состоянием его сына, пока тот находится в лечебнице, а сама я, разумеется, ничего на эту тему ему сообщать не стала. Впрочем, если бы он спросил, я ответила бы, что всем этим занимается в данный момент мой брат Гарри, и надеялась, что к тому времени, как Джона выпустят на свободу и он будет готов потребовать свое состояние обратно, от его денег уже ничего не останется. Они уйдут на то, чтобы хозяином Широкого Дола стал бастард, носящий его имя, который навсегда займет свое законное место в том доме, который ему, Джону, ненавистен.