взрослых. И уж точно с малолетства знали, что такое засады, облавы, да и грабежи и убийства тогда в Сибири случались нередко. Борис Иванович — честный служака царю и отечеству — был большой мастак раскручивать подобные дела, за что и поощрялся регулярно начальством. Правда, и в его судьбу, как утверждал Леонид Борисович, в итоге все же вмешалась политика: в 1887 г. его осудили то ли за взяточничество, то ли за превышение служебных полномочий. Суд, не особо вдаваясь в детали, лишил его всех чинов и приговорил к ссылке в Иркутскую губернию. В общем, из Сибири в Сибирь. И хотя в итоге Борису Ивановичу вернули все чины и награды, восстановив в правах, но приговор так и не отменили[1665]. Понятно, что все это не добавило братьям Красиным любви к царскому режиму.

Время за решеткой Леонид также проводил не без толку, упорно используя свой «отдых» на нарах за счет казны для самообразования, особенно для изучения иностранных языков, в первую очередь немецкого, как главного на то время средства познания технического прогресса. Это явно не типичный подпольщик-агитатор, склонный к пространным пустопорожним разглагольствованиям о светлом будущем общества социального равенства, а убежденный боевик с инженерным уклоном, внешностью и манерами потомственного интеллигента. С таким охранке и ее филерам было трудно совладать. За ним твердо закрепилось звание мастера конспирации, хотя Красин еще не раз попадал в серьезные передряги, в том числе и с финской полицией, которая даже арестовала его в столь любимой им Куоккале. И пусть при обысках особо подозрительного вновь ничего не нашли, ему реально грозила виселица, попади он в Россию из Великого княжества. Но все обошлось. Финская полиция не очень-то считалась с запросами из Петербурга и всегда старалась найти формальный повод, чтобы их не выполнять. Так произошло и с Красиным: его отпустили за день до того, как поступили документы на экстрадицию в большую Россию. А дальше дело техники, и вот он уже на борту парохода по пути в Швецию[1666].

Работая как-то в архивах Хельсинки, я обратил внимание на наличие массы документов, свидетельствовавших о том, что власти Финляндии весьма лояльно относились к деятельности русских революционеров на своей территории, где царская полиция практически не имела никаких прав. Только на линиях железной дороги и станциях действовали немногочисленные посты русской жандармерии, полномочия которой ограничивались буквально шириной колеи чугунки. Финская же полиция жестко преследовала простых российских торговцев или крестьян, безжалостно штрафуя их за мнимые нарушения. В финских архивах мне приходилось читать многочисленные рапорты жандармских офицеров генерал-губернатору, где они возмущались подобным поведением местных сил правопорядка, пытаясь защищать права русских подданных, однако это был глас вопиющего в пустыне. В то же время финская полиция превращалась в слепых котят, когда дело касалось политических противников царского режима, если только уж очень разухабистые российские боевики, среди которых особенно много встречалось латышей по национальности, не совершали в Финляндии дерзкие уголовные преступления. Они, совершенно не стесняясь гостеприимных хозяев, грабили банки с целью пополнения партийной кассы.

Бесценный опыт многолетних игр в прятки с царской охранкой пригодился Красину и при новом режиме. А его заступничество реально помогло сохранить многих прекрасных специалистов, крайне нужных стране, от страшного и зачастую слепого красного террора[1667]. Но теперь времена изменились. И с него, влиятельнейшего Красина, могут спросить за многое, в том числе даже за невинные мужские шалости (которые вроде бы и не очень-то осуждались однопартийцами) с женами тех, кого он спасал из-под ареста: чем не предлог для обвинения в злоупотреблении служебным положением в наркомате? Благо хоть слово «харрасмент» тогда в русский обиход еще не вошло. А то бы и за это могли привлечь. Зато хорошо распинали за «разложение в быту». Правда, за это как будто не сажали, но вот из партии попереть могли. А это уже первый шаг к тюремной камере и арестантской робе.

Так что Красин четко сознавал, что в итоге дело может дойти и до него. А поводов поволноваться было более чем достаточно. Еще в январе 1922 г. Ленин, недовольный непозволительными промедлениями при закупках зерна за границей, писал Красину: «Если не купите в январе и феврале 15 миллионов пудов хлеба, уволим с должности и исключим из партии. Хлеб нужен до зарезу. Волокита нетерпима. Аппарат Внешторга плох. С валютой волокита»[1668].

Или вот, например, иной случай. Вроде бы невинный, но это как посмотреть или подать в нужный момент. Леонид Борисович активно использует служебные возможности для трудоустройства своих многочисленных родственников в подведомственный ему аппарат, в первую очередь в организации, занимающиеся продовольственным снабжением армии и государственных органов. Не оставляет их своей заботой, включая направления в зарубежные командировки, что практически немыслимо в те годы в Советской России. Сестру Софью[1669] в 1922 г. посылает в Швецию, вроде бы по служебной необходимости, но на деле на отдых. И даже готов под надуманным предлогом специально завернуть в Стокгольм, чтобы захватить с собой сестру на несколько дней в Италию, в Венецию, ради свидания с отдыхающими там племянницами[1670]. Вот это размах!

Со временем, особенно по возвращении в Москву после продолжительных зарубежных вояжей, происходящие в России перемены начинают пугать Красина, тем более учитывая характер его деятельности, а также некоторые вольности, которые он себе позволяет в вопросах пополнения собственного бюджета, в частности приватные торгово-экспортные операции. В стране создается специальная Комиссия по борьбе со взяточничеством. Ее председателем ожидаемо назначают Дзержинского. 25 сентября 1922 г. Феликс Эдмундович обращается со специальным письмом в Политбюро ЦК РКП(б). «Взятка, — пишет железный чекист, — стала чем-то обыкновенным и обязательным, о ней говорят открыто, как о чем-то узаконенном: взятки буквально разлагают личный состав государственных и кооперативных учреждений, взятка срывает наши хозяйственные планы и обескровливает государственные ресурсы; взятка становится рычагом в хозяйственной жизни Республики: атмосфера взяточничества захлестнула и нашу партийную среду».

И что же Красин? Он в чрезвычайном смятении. «Вводят уголовный и гражданский кодекс и шпарят расстрелы за обычную какую-нибудь взятку, — делится он своими переживаниями с супругой. — Конечно, коррупция везде страшная, но репрессиями ни черта не поделаешь, надо тут более глубокие меры и терпение, только с годами все эти безобразия можно изжить…»[1671] Похоже, опасения, будоражащие душу Красина, постепенно передаются и его близким.

Очевидно, что привычный Красину миропорядок вседозволенности для больших советских сановников, в котором он весьма комфортно устроился, начинает рушиться. И, наверное, где-то в глубине души Красин прекрасно сознает, что и он сам, и его действия прекрасно