в 10 минутах от Гааги, морское купание, где мы живем). Если конференция пойдет как сейчас, то у меня довольно много времени и мы много могли бы быть вместе»[1696]. Оказывается, дело совсем не в погоде, а в женщине, другой женщине, появившейся в жизни Леонида Борисовича и быстро завладевшей всеми его чувствами и мыслями. Как это произошло, мы уже с вами знаем.

Естественно, как истинный джентльмен Красин отправился на курорт не один, прихватив с собою Тому, Тамарочку Миклашевскую. Понятное дело, в связи со служебной необходимостью. Ну, и не то чтобы он не приглашал законную супругу с собой на отдых. Но делал это как-то вскользь, неопределенно, ссылаясь на неясность собственных планов: «Отпуск мне дан, но когда я его использую — неизвестно»[1697]. И Любови Васильевне пришлось отправиться в Италию одной, ибо супруг на тот момент был чрезвычайно занят делами. Так в очередной раз пришлось ей проглотить эту горькую пилюлю, смирив свою, подпитываемую ревностью, гордыню.

И вот здесь возникает интересный вопрос: была ли его молодая любовница в тот момент беременна от Леонида Борисовича? Судя по его письмам жене, в феврале 1923 г. супруга Фрумкина родила. При этом Красин расписывает своей супруге ужасные условия, в которых ей приходилось произвести на свет ребенка.

Однако вернемся к делам семейным наших героев. Здесь на себя обращает внимание одно интересное обстоятельство. С начала 1923 г. Красин все чаще начинает намекать на собственные финансовые проблемы, связывая это с «вечно растущими расходами» и «падением курса рубля». Описывая повседневную жизнь в советской столице, он явно не скупится на черные краски, тем более что это ему ничего не стоит: «Тут надо либо быть в какой-то вечной противной охоте за всякими случаями и способами, чтобы если не улучшить, то хоть удержать на прежнем уровне автоматически ухудшающееся из-за растущей дороговизны положение, либо стоически вести спартанский образ жизни, вроде Фрумкина, который чуть-чуть не уморил жену, предоставив ей рожать в какой-то демократической лечебнице, не умея и не желая пойти в какую-то инстанцию, попросить несколько бумажных миллиардов, без чего ни хорошего доктора, ни теплой и чистой постели не получишь»[1698].

Ну, на счет «спартанского образа жизни» Фрумкина я, откровенно говоря, сомневаюсь. Но вот почему Красин все это написал Любови Васильевне, тут позволю себе высказать догадку. Возможно, ему очень не хотелось, чтобы проявлявшая в последнее время все большее беспокойство супруга приехала в столь деликатный момент в Москву. Либо он стремился хоть в чем-то успокоить жену, сыграть на ее ревности: вот, мол, как плохо приходится разлучнице. Хотя, безусловно, я наверняка не знаю — была ли у Фрумкина к тому моменту другая спутница жизни или речь все же идет о Тамаре.

Если это так, то равнодушие, которое проявил Фрумкин к своей супруге, пусть и неофициальной, вполне объяснимо: он знал, что ребенок не его. А Красин, описывая страдания роженицы Любови Васильевне, хотел несколько успокоить законную супругу: всегда приятно узнать о неприятностях соперницы.

Но, возможно, это и не так, ну не совсем так. Судя по данным, которые я почерпнул из интереснейшей книги Вадима Эрлихмана «Леонид Красин: Красный лорд», Миклашевская родила Леониду Борисовичу дочь Тамару 17 сентября 1923 г. И Красин всегда признавал ее своей, обожая «любимых моих девочек»[1699]. То есть обеих Тамар.

Тогда остается только признать: отдых в Таормине настолько благоприятно сказался на состоянии здоровья Леонида Борисовича, что число его потомков в установленные природой сроки благополучно увеличилось. Вопрос, конечно, интересный, но адресуем его биографам Леонида Борисовича (я на эту роль, безусловно, не претендую): пусть разбираются в сих хитросплетениях богатой событиями жизни Красина. Я же больше о деньгах. Отмечу только, что до последних дней Леонид Борисович вспоминал время, проведенное с Тамарой в отеле «Эксельсиор-палас»[1700], как самые чудесные моменты бытия, как «праздник, который всегда с тобой»[1701]. Да и как забыть тот потрясающий вид, открывавшийся с балкона сверкающего новизной роскошного номера на городок Таормину, на переливающуюся лазурью морскую бухту. И здесь она, молодая, желанная, главное — всегда рядом, из крови и горячей плоти, стоит только протянуть руку. И когда Леониду Борисовичу в моменты тяжелых приступов болезни становилось особенно невыносимо больно, появлялась она, Тамара, словно из дымки голубого тумана Ионического моря, и обязательно на балконе «Эксельсиора».

Однако по возвращении в Москву дела у Красина пошли не лучшим образом. Да, он добился от Муссолини вроде бы обещания нормализовать российско-итальянские отношения и заключить торговый договор. Успех? Безусловно. Но здесь, как назло, стали ходить упорные слухи, будто Красин настолько переродился в общении с британскими капиталистами, что буквально согласился на капитуляцию перед империалистами. При этом на полном серьезе утверждалось, что Ллойд-Джордж перед отъездом в Геную якобы заявил: «Я имею обещание от Красина, что Россией будет возвращена частная собственность иностранцев и уплачены долги»[1702].

И тут было не важно: говорил это Красин или нет. Ибо главная проблема состояла в урезании полномочий Красина, а цель партократии — в получении доступа к благам заграничного товарообмена. На этом фоне вновь обострилась борьба вокруг вопроса сохранения монополии внешней торговли. Дело в том, что Красин продолжал занимать пост главы НКВТ и рассматривал любые попытки поставить под вопрос целесообразность ее сохранения как прямое посягательство на свои исключительные права. Он яростно отстаивал монополию своего ведомства, а точнее свою собственную, на полный контроль товарооборота с зарубежьем. И это ему до поры до времени удавалось.

Но здесь вновь помог его величество случай.

9 мая 1923 г. лорд Керзон, ну, тот самый, который отказался в свое время пожать руку Красину, выступил с документом, который в итоге нам всем известен как «ультиматум Керзона». В общем, лорд Керзон прочно вошел в мировую историю и линией, и ультиматумом.

Конечно, документ не носил такого помпезного названия, но столь коротким и емким определением советской пропаганде казалось проще мобилизовать массы трудящихся на гневное осуждение и борьбу с документом, которого в России никто и не читал, кроме, возможно, узкого круга специалистов в Москве. По факту же этот демарш главы Форин-офиса связан с торговым договором 1921 г., точнее, с теми нарушениями, которые англичане приписывали СССР. И здесь, не считая претензий по поводу захвата британских рыболовецких судов, вновь все сводилось главным образом к обвинениям в проведении большевиками широкомасштабной антибританской пропаганды на Востоке — яблоко раздора закатилось в сакральные для Лондона Кабул и Тегеран. В общем-то, как видим, ничего не изменилось по сравнению с XIX в. И