всякий вопрос, имеющий жизненное значение для нашего государства, должен решать»[1651], — полетело в зал с трибуны. Наверное, в тот момент Красин думал о «мудрых» решениях ЦК по Уркарту.

Но, не ограничившись отпором Зиновьеву по общеполитическим вопросам, Леонид Борисович решил в полной мере использовать трибуну съезда и со всей яростью бросился на защиту своего главного детища — монополии внешней торговли, ибо без ее сохранения собственные позиции Красина в партии и государстве девальвировались до роли рядового наркома в длинном ряду себе подобных, которые ничем, кроме как собственным письменным столом, не распоряжались. А такого поворота Красин допустить не мог. Здесь Леонид Борисович выхватил из ножен свой сверкающий меч революционного достижения, демонстрируя деятельность выпестованного им «Аркоса» в качестве неоспоримого примера успешного воплощения в жизнь принципа монополии внешней торговли. Ибо «Аркос» — это единственное общество, через которое оформлялись все без исключения англо-российские торговые сделки.

Красин невероятно гордился достижениями «Аркоса». Настолько, что не удержался и в противовес нападкам Зиновьева, публично дезавуируя все его обвинения, в своем выступлении на съезде похвастался тем, чего никто, кроме него, предъявить делегатам не мог. Он заговорил о деньгах, которые благодаря «Аркосу», т. е. понимай — ему лично, не утекли за границу, а пришли в Советскую республику! Через компанию было получено из английских источников кредитов на 49 млн руб. золотом, т. е. на 4,9 млн ф. ст.[1652] Сумма, безусловно, не такая уж впечатляющая по сравнению с теми объемами золота, которые уходили из страны, но надо учитывать обстоятельства. Да и кто из делегатов мог об этом знать? А те, кто знал, предпочитали помалкивать: уж больно щекотливая тема.

Конечно, Красин мог в тот день полностью уничтожить репутацию Зиновьева, размазать его по столу президиума съезда. Он был прекрасно осведомлен о проделках Зиновьева, который цинично и бесконтрольно под предлогом обеспечения нужд Коминтерна вволю «доил» золотой резерв республики, используя доступ к иностранной валюте сугубо в личных интересах. Сибарит, эпикуреец и ловелас Зиновьев буквально вагонами ввозил через Ревель из-за границы за государственный счет деликатесные продукты, экзотические по тем временам фрукты, дорогую французскую парфюмерию, шелковые чулки и еще массу дефицитных в голодающей России товаров, которыми щедро одаривал своих многочисленных любовниц и круг прославлявших его гениальность прихлебателей.

Дело было организовано самым нехитрым образом. В одном из торговых представительств, в основном в Ревеле, где и хранилось советское, то бишь царское, золото, появлялся некий «курьер Коминтерна» с записочкой, подписанной самим (!) Зиновьевым. А в ней — выдать имярек «двести тысяч германских золотых марок и оказать ему всяческое содействие в осуществлении возложенных на него поручений по покупкам в Берлине для надобностей Коминтерна товаров»[1653]. И все. Дело наисекретнейшее, законное, революционное…

И вскоре с прибывшего парохода в первоочередном порядке, отодвигая в сторону военные материалы, грузились вагоны для Коминтерна. И все знали, что в этих многочисленных коробках и ящиках и для чьих «нужд». Конечно, кое-что перепадало и на мировую революцию, но, как говорится, по остаточному принципу.

Однако об этом радетели за народное благосостояние начали публично говорить, обличать и возмущаться только после того, как в своем большинстве стали бегунками, невозвращенцами. А тогда, когда им приносили писульки Зиновьева, возможно, и кряхтели, и бормотали себе что-то под нос, но послушно выплачивали требуемые суммы золотом из казны. Почему-то в тех обстоятельствах никто из них не протестовал, не отказывался выполнять явно незаконные распоряжения начальства, а покорно повиновался. Свое благополучие, пусть и временное, дороже.

Леонид Борисович также строго соблюдал клановую дисциплину, никогда не переходил «красные линии», оставляя неведомым для рядовых партийцев то, в какой роскоши жили некоторые их вожди, пламенно призывавшие на митингах к самоограничениям во всем и самопожертвованию во имя идеалов революции. Эта шокирующая правда могла разрушить все, что успели нажить лидеры большевиков, в том числе и уютный мирок самого Красина. По сути, Леонид Борисович ничем не отличался от Зиновьева и ему подобных. Если же говорить откровенно, то в действительности общество «Аркос» за эти годы, по существу, стало личной вотчиной самого Красина, где все было подчинено обслуживанию его интересов и реализации его собственных проектов. «Контора» превратилась в удобное место, куда Леонид Борисович пристраивал особо доверенных лиц, если у них возникали проблемы с трудоустройством за границей и им требовалось где-то пересидеть неспокойные времена. Помимо прочего, Красин, нисколько не стесняясь, активно использовал кассу компании для покрытия не только личных расходов (а комфорт он любил и ценил), но и затрат на содержание семьи. К этому вопросу мы еще вернемся. Однако в целом «Аркос», эту «лавочку Красина», как иногда величали компанию (хотя, впрочем, это говорили и о НКВТ), ждало славное и полное интересных событий бурное будущее.

А в тот момент Красину после его зажигательной речи даже похлопали. Но это служило слабым утешением для такого амбициозного и самовлюбленного деятеля, как Леонид Борисович. Реванш самолюбия в форме личного выпада против Зиновьева, и не более того. От присутствующих делегатов не укрылось чувство глубокой личной обиды, уязвленности, пронизывающее все выступление Красина, в конечном итоге беззащитности перед критикой, что явно указывало на снижение степени влияния и защищенности его в партийной верхушке. В конце концов Ленину при поддержке Троцкого удалось добиться сохранения принципа монополии внешней торговли, что и было закреплено решением XII съезда РКП(б).

Этот успех на определенное время укрепил положение Красина в советской иерархии, даже сообщив ему чувство некоторой эйфории. «…Несмотря на жестокие атаки нэпа на монополию внешней торговли, — подчеркивает Красин в одном из писем жене в октябре 1923 г., — настроение в отношении меня сугубо благожелательное и благоприятное». Он давно «не чувствовал себя в такой степени господином положения в своей сфере работы, как сегодня»[1654]. Но все ли обстояло столь благополучно? Ведь в состав ЦК Красина так и не избрали. Это ставило «Никитича», старого члена партии, в положение какого-то классово чуждого истинным большевикам «спеца», который вроде бы нужен и полезен в силу своих профессиональных навыков и знаний, но все же не до конца свой.

Увы, все это нисколько не компенсировало того поражения, которое потерпел Красин как администратор, нарком в деле Уркарта. Это было даже больше, чем аппаратное поражение, — личное оскорбление, публичное унижение. К тому времени Леонид и Лесли очень сблизились, настолько, что многие из окружения наркома считали, будто они были уж чересчур близки. Красин часто бывал в поместье Уркарта под Лондоном. Британец проявлял трогательную заботу о детях Красина. Искренне или с корыстным умыслом, «с дальним прицелом», судить не берусь.