этим я не озабочен. Если только самую малость. Как будет, так и будет. Незначительное обстоятельство. Мы сгоряча вообразили, что он примет нас… чувствую, все будет по-другому. Не из тех он людей, которые пойдут на уступки.

— Хм… Ты все думаешь о ней? — И на мое молчание прибавляет вопрос: — А она будет с тем самым мужчиной?..

Самый страшный для меня вопрос.

Я пожимаю плечами. Если и он там будет, что маловероятно (Питер не смог бы так поступить со мной), то я последую примеру Ника, ведь мне останется только как молится всем богам, чтобы я смог удержать себя в руках.

— Я всё думаю о ней… — И киваю медленно под каждым словом.

— Ох, Джексон… — вздыхает Ник. — Ты совсем, как я когда-то. На своём веку познал, что нет ничего страшнее терзаний от любви. Так убивался, когда Мария ушла к… — Он не договаривает и следом начинает другую мысль: — Я даже продумывал, как украсть ее тайно, увезти за тридевять морей, но понял, что, пока она сама твёрдо не решит вернуться ко мне, то и не к чему искушать себя… Любовь, что мы носим в сердце и лечит, и калечит… А душа живёт и умирает вместе с любимой. Если нет её рядом, то и не чувствуешь себя живым. И расстались вы, а что-то держит тебя мыслями о ней, не даёт покоя… И это что-то есть чувства. Сколько я прожил после разлуки с ней, столько я и любил ее. И время не заглушило крики сердца, Джексон. — Я заслушиваюсь, что и не примечаю, что не ответил, так как в голове постоянные мыслительные цепочки. — А где наш ужин? И где Мария?

Как будто что-то щёлкает во мне, и я резко смотрю на него:

— Вы что, вы чего… это… Что вы… — не могу подобрать выражение, разглядывая его ухудшающееся положение. Он придерживает голову и охает от головокружения. Взбудораженный, я мигом наливаю ему стакан воды, плескающейся в разные стороны, и подношу к посиневшим губам.

— Пейте! Господи! Ведь говорил же, нужно было еще в тот вечер идти к врачу! — бессмысленно ругаюсь я на его стоны от боли. — Мистер Ник, давайте таблетки, давайте я принесу. — Я нахожусь под воздействием паники.

Он выпивает стакан воды и, мгновенно улыбаясь, минуту спустя продолжает:

— На чем я остановился?

У меня бьётся нерв над глазом в такт сердцу. Что это было?

— Не пон-ял…

Он ведёт себя неоднозначно, нарочно не подавая вида.

— Я же что-то говорил, так? — Его глаза бегают по кухне.

— И долго вы будете делать вид, что будто ничего и не было? Я же вижу, вам плохо, и вы скрываете это!

— Ничего я не скрываю, Джексон. Просто закружилась голова, с кем не бывает.

— С кем не бывает? — Я на взводе. — Да вы не понимаете!..

— Всё я понимаю. Давай сделаем вид, что этого словно и не было. К врачу я обещал сходить.

Я громко выдыхаю.

— Так же нельзя, поймите. — В моём голосе и злость, и негодование, и жалость к нему. — Сейчас вам как?

Он широко-широко улыбается.

— Гораздо лучше. Это небольшое головокружение, от которого я теряюсь в пространстве, но всё хорошо. А давай я что-нибудь сготовлю?

С приятным удивлением я продолжаю:

— Вы умеете готовить?

— Немного научился у матери. Что насчёт яичницы по-мексикански? — Совершенно без шуток спрашивает Ник, ещё больше удивляя меня. Чего он до этого не сказал, что умеет готовить?

— Звучит аппетитно. Удивляете.

— Я и сам удивляюсь, Джексон. Мы многое о себе не знаем. — Видя, что он ищет глазами коробку с яйцами, которые я купил вместе с другими продуктами позавчера, я помогаю ему в поиске:

— Они в холодильнике, на второй полке.

— Да-да.

В молчании он приготавливает завтрак, который мы съедаем за обе щеки.

— Миссис Энн любитель готовить специфические блюда, — ощутив остроту в горле, отмечаю я. — Но её блинчики с вареньем — это что-то с чем-то… Как они поживают после?..

Вопрос о родителях накладывает отпечаток грусти на лице у Ника.

— Я признался им во всех своих грехах… У матери в тот же вечер случился инфаркт, успели спасти… Майкл, отец, не отходя от её постели, сказал мне: «Было лучше, если бы ты вообще не приезжал и все было бы по-прежнему. Заявляешься раз в год и звонишь раз в месяц, хоть и живёшь не так уж и прям далеко от нашего дома…» Отец, ты знаешь его, строгих традиционных нравов обозлился, обвинил меня в том, что за мое враньё меня сама жизнь покарала. Я упрашивал прощение у него долгими месяцами, но он ни в какую. Обижен был, ходил подле меня и взгляд не бросал, ни единый. Да что взгляд… Устроил молчанку. — Он открывает мне истинную природу чувств. — Я пытался всякими способами заслужить прощение, мне это было необходимо. Я был один, совсем… И мне нужна была эта поддержка родительская… Как бы ты не был согласен с родителями, но их мнение для нас важно, и пусть мы не показываем этого… «Не только я виноват в случившемся, — я говорил с ним тогда, когда он молчал со мной, — и я же не хотел своим поступком обидеть вас с матерью». «Как ты можешь так говорить? — отвечал мне он в ответ. — По твоей причине разрушилась семья. Ты мужчина, на тебе лежит вся ответственность. Но только ты позволил этому свершиться, разломить взаимоотношения ложью, как ты мог, не такого мы тебя воспитали! В кого ты превратился, ты только посмотри. Как бомж шастаешь по улицам в этих протертых грязных брюках, обросший, постоянно с бутылкой в руках…»

Я задумался. А ведь и правда, я стал одиноким, как бродячая собака. Тяжело давались мне изменения, я уже рассказывал тебе. Без опоры трудно двигаться дальше. И стоило ли? Степенно я стал заниматься делом, любимым делом, и находил в себе силы, чтобы не только себе на хлеб заработать, но и на то, чтобы мать положить в приличную клинику. Впоследствии ей сделали сложнейшую операцию на сердце. — Он потупляет голову, а его губы произносят: — Четверг. Пятнадцатое мая. Я стою над дверью операционной, слыша то её крики, то стоны от боли, а потом тишину. Мертвую. Жующую нервы. Знаешь, Джексон, в ту секунду, которую я запомнил навсегда, до конца жизни, я осознал ценность родителей. Когда живёшь без родителей, то по-особенному смотришь на мир. А в постоянных делах, работах, заботах о детях, будем честными, забываешь чаще звонить матерям, а уж быть у них и подавно.