мы бы не позволили в отношении себя столь рабски одних изгнать, а других убить, но, призвав богов и божества в свидетели наших страданий, мы бы наполнили, будьте уверены, площади и улицы множеством трупов и, поставив большую чашу с кровью сограждан, так приняли бы назначенную нам участь. Таких вот нечестивых дел у вас, отцы-сенаторы, он стал зачинщиком, и именно о них он считал нужным разглагольствовать.

XLV. И не бывало такого, чтобы Марций взялся лишь говорить, — а это уже грозит расколом общества, — и при этом не стремился осуществлять сказанное; напротив, имея вокруг себя отряд людей, готовых на всякое дело, он не является по вызову к представителям нашей должности, наносит удары нашим помощникам, когда они, получив приказ, пытались привести его, и, наконец, не воздерживается от насилия даже по отношению к нашим личностям[797]. 2. В итоге нам остается, по крайней мере, что касается его, иметь красивое название неприкосновенной власти, данное в насмешку, но не выполнять ни одной функции из числа предоставленных этой должности. Ибо как мы сможем помочь другим, жалующимся, что их обижают, когда даже для нас самих нет безопасности? Однако, поскольку мы, бедняки, терпим такие оскорбления от одного человека, пока еще не тирана, но все же намеревающегося им стать, и одни страшные обиды мы уже, о сенат, испытали, а другие, если бы большая часть вас не воспрепятствовала, нам едва не пришлось испытать, — разве не справедливо мы возмущаемся и считаем, что нам нужно получить некоторую помощь, не без вашего сочувствия нашему гневу, вызывая его, о сенат, на суд беспристрастный и законный, на котором весь плебс, разделенный по трибам, проголосует под клятвой после того, как желающим будет предоставлено слово? 3. Иди туда, Марций, и то, что намерен сказать здесь, скажи в свое оправдание перед всеми гражданами в совокупности — или что ты из наилучших побуждений давал сенаторам самые правильные советы и их осуществление принесло бы пользу государству, или что не обязаны те, кто высказывает мнения здесь, в сенате, держать отчет за свои слова, или что не преднамеренно и не со злым умыслом, но поддавшись гневу, ты был побужден давать эти нечестивые советы, или можешь привести какое-нибудь другое оправдание. 4. Спустись от этой высокомерной и тиранической гордыни к более демократическому поведению, скверный ты человек, и сделайся, наконец-то, таким же, как прочие люди. Прими смиренный и вызывающий сострадание облик человека провинившегося и просящего о прощении, такой, как требуют твои обстоятельства. Ищи спасения, не применяя насилие к тем, кто пострадал, но угождая им. 5. Пусть станут для тебя образцом терпимости, руководствуясь которой ты был бы свободен от упреков со стороны сограждан, деяния вот этих достойных мужей. Столь многочисленные, как ты сам ныне видишь, и явившие столько доблестей и военных, и гражданских, которые нелегко перечислить даже за очень длительное время, эти почтенные и великие мужи не только не приняли ни одного сурового или надменного решения против нас, людей простых и скромных, но и сами первыми начали вести речь о соглашении, предлагая примирение, когда судьба разделила нас друг с другом, и притом согласились, чтобы договор состоялся не на тех условиях, которые они считали наилучшими для себя, а на каких мы хотели. И, наконец, они приложили много усилий, чтобы оправдаться в тех столкновениях недавнего времени касательно раздачи хлеба, по поводу которых мы их обвиняли.

XLVI. Пропускаю остальное, но с какими только просьбами из-за тебя самого и твоего безумия они не обращались ко всем плебеям — и вместе, и порознь — заступаясь за тебя? Значит, консулам и сенату, управляющему столь великим государством, было удобно, Марций, подчиняться народу как судье в том, в чем их обвиняли, а тебе разве неудобно? 2. И что же, все они не считают чем-то постыдным просить плебеев о твоем прощении, а ты то же самое воспринимаешь как позор? И тебе этого недостаточно, о благородный, но ты, как будто совершив нечто прекрасное, расхаживаешь с гордо поднятой головой, хвастаясь и отказываясь хоть в чем-то умерить свою гордыню? А ведь я обхожу молчанием, что ты и ругаешь плебс, и обвиняешь, и грозишь ему. 3. Затем, вас не возмущает его заносчивость, отцы-сенаторы, когда он один считает себя достойным столь многого, чего даже все вы себя не считаете? Ему следовало — даже если все вы обещали проголосовать за войну ради него — довольствоваться вашей доброжелательностью и благосклонностью и не получать милость для себя за счет вреда для всех, но решиться предстать перед судом ради собственной защиты и вытерпеть все, если потребуется. 4. Ведь таков был долг хорошего гражданина, стремящегося к добродетели на деле, не на словах. А те насилия, что он творит ныне, — это свидетельства какого образа жизни? Указанием на какие намерения является преступать клятвы, нарушать обязательства, расторгать соглашения, вести войну с народом, наносить оскорбления личности должностных лиц и даже не признавать себя ответственным ни за одно из этих деяний, но безбоязненно расхаживать — не подчиняясь никакому суду, ни в чем не оправдываясь, никого не упрашивая, никого не опасаясь, став выше любого из стольких граждан? Разве не тиранического нрава это свидетельства? Я-то считаю именно так. 5. И тем не менее среди вас самих есть некоторые, кто ему потворствует и рукоплещет, в ком глубоко укоренилась непримиримая ненависть к плебеям, и они не могут заметить, что растет это зло во вред неблагородной части граждан ничуть не более, чем высокопоставленной. Напротив, они полагают, что их собственное положение только тогда окажется незыблемым, когда их[798] противник будет порабощен. 6. Но не так обстоит в действительности, о люди, заблуждающиеся в своих наилучших предположениях. Взяв же в качестве наставника опыт, который преподносит нам Марций, и прошлое, образумившись одновременно на чужих и собственных примерах, вы поняли бы, что тирания, взращиваемая против простого народа, взращивается против всего общества, и что ныне она начинается с нас, но, окрепнув, не пощадит и вас».

XLVII. После того как Деций высказался в таком духе, остальные же плебейские трибуны поддержали его, добавив то, что, на их взгляд, он пропустил, наступила очередь излагать свои мнения сенаторам, первыми начали подниматься старейшие и самые уважаемые из числа консуляров[799], вызываемые консулами в соответствии с обычным порядком, затем — стоящие ниже их в обоих этих отношениях, а последними — самые молодые, которые уже не произносили никаких речей (ведь тогда это