В холодный, ясный зимний полдень я вышел на станции метро Хайгет и направился по Саутвуд-Лейн к поселку. Снег выпал накануне вечером, и улица была почти безлюдной. Тишину нарушал лишь звук моих шагов и скрип снега в хрупкой тишине. Когда я добрался до Хайгейт, я на некоторое время остановился, чтобы осмотреть окружающий пейзаж. Дома эпохи короля Георга были облачены в белое и сверкали в морозном свете солнца. Резкий ветер дул холодными порывами, пел в дымоходах и между провисшими крышами. Один или два местных жителя, одетые в бушлаты и глухо укутанные, прошли мимо, настороженно поглядывая на меня.

Я подошел к одному из этих пешеходов, и он направил меня в сторону Института. Это было побеленное двухэтажное строение, выходящее на площадь на углу Суэйн Лейн. Сквозь окна первых этажей я увидел зарево от горевшего внутри камина и толстенького мужчину, читающего в кресле. Это был Альфред Масвелл.

Стряхнув снег с одежды, я вошел внутрь и представился. Он выбрался из кресла, выпрямился, как рак-отшельник, сбросивший оболочку, и выбросил вперед руку в перчатке, чтобы обменяться рукопожатиями. Он был одет в свой обычный черный костюм, сигарета свисала с нижней губы. Его глаза напряженно уставились на меня из-за круглых очков. Волосы его поредели и побелели, если сравнивать с фотографиями в «Некрофиле». Лысина на макушке придавала ему несколько монашеский облик.

Я повесил пальто с капюшоном и шарф на вешалку и сел в кресло перед Масвеллом.

– Нас никто не побеспокоит в течение по крайней мере еще нескольких минут, – сказал он. – Остальные члены научного сообщества в библиотеке, слушают какую-то лекцию об этом шарлатане Джеймсе Джойсе.

Я кивнул как бы в согласии, но мое внимание было устремлено на кожаные перчатки Масвелла. Казалось, он их носил всегда. Подобная пара перчаток была и на фотографиях в «Некрофиле». Я заметил, что черная кожа скрывала явную худобу рук и длинные пальцы. Его правая кисть постоянно беспокойно двигалась с зажатой сигаретой, в то время как пальцы левой все время сжимались и разжимались. Выглядело это так, будто ему было некомфортно ощущать эти части собственного тела.

– Мне очень приятно говорить с человеком, который предан историям Лилит Блейк, – сказал он странным, напряженным голосом.

– О, я бы не назвал себя слишком преданным. Ее работа поражает, конечно, но я лично предпочитаю Блэквуда и Макена. Блейк, как мне кажется, не хватает баланса. Ее мир – один из самых беспросветных, полный лишь мраком и тленом.

Масвелл фыркнул в ответ на это замечание. Он выдохнул большой клуб сигаретного дыма в мою сторону и сказал:

– Беспросветный мрак и тлен? Скорее, она делает отчаяние прекрасным! Я верю в то, что де Квинси написал однажды: «Святость – это могила. Благочестие – это темнота. Чистота – это разложение». Вот слова, которые отлично характеризуют работы Лилит Блейк. А Макен! Этот краснолицый старикан со своей запутанной англо-католической дрянью! Этот человек был пьяным клоуном, одержимым грехом. А Блэквуд? Пантеистическая гниль, которая относится к каменному веку. Он писал в основном ради денег и написал в итоге слишком много. Нет, нет. Поверьте мне, если вы хотите истины за гранью видимости, вы должны прийти к Лилит Блейк. Она никогда не идет на компромиссы. Ее рассказы бесконечно больше, чем просто повествование о сверхъестественных явлениях…

Его голос достиг пика пронзительности, и все, что я мог сделать в ответ, – не корчиться в кресле, зажав уши. Затем он, казалось, взял себя в руки и провел платком по лбу.

– Вы должны извинить меня. Я позволил из-за убеждений отбросить манеры. Теперь я так редко принимаю участие в дискуссиях, что перевозбудился, – он взял себя в руки, успокоился и снова хотел что-то сказать, когда открылась боковая дверь и группа людей ворвалась в комнату. Они обсуждали лекцию о Джойсе, которая, судя по всему, только что закончилась. Масвелл поднялся на ноги и надел шляпу и пальто. Я последовал за ним.

Снаружи, оказавшись на холодном полуденном воздухе, он оглянулся через плечо и скривил лицо в гримасе отвращения.

– Как я ненавижу этих дураков, – произнес он.

Мы побрели через снег по площади и нырнули в лабиринт переулков. Высокие здания с пыльными окнами давили на нас с обеих сторон и, после множества поворотов, мы добрались до дома, в котором находилось жилище Масвелла. Он квартировал в подвале, и мы спустились по ступеням, оставив дневной свет позади.

Ученый открыл переднюю дверь, и я последовал за ним внутрь.

Масвелл нажал на выключатель, и единственная лампочка, подвешенная к потолку и висящая почти посередине между ним и голым полом, осветила скудное убранство комнаты. Вдоль каждой из стен стояли длинные шкафы, набитые толстыми томами. В одном углу стояло кресло и пуф вместе с небольшим круглым столом, на котором опасно кренилась стопка книг. Ненадежная на вид переносная газовая печь стояла в противоположном углу. Масвелл принес из соседней комнаты еще один стул, обитый грубой тканью, и предложил мне сесть. Сразу после этого он притащил оттуда же большой сундук. Тот был очень старым, с монограммой «Л.Б.» на боку. Масвелл театральным жестом отпер сундук, а потом сел, закурив еще одну сигарету и сфокусировав взгляд на моем лице.

Я взял блокнот из кармана и начал просматривать рукописи, доставая их из сундука. Там были довольно странные и не до конца понятные записи, но это было именно то, что требовалось для статьи. Там были целые залежи подобных богатств, которые мне просто необходимо было изучить. Масвелл между тем сделал меланхоличное замечание, важность которого, к слову сказать, я оценил лишь намного позже.

– Одиночество, – сказал он, – может привести человека в ментальное области чрезвычайной степени странности.

Я рассеянно кивнул. В тот момент я как раз обнаружил небольшую коробку и открыл ее, после чего мое возбуждение взлетело до небес. Внутри лежал светло-коричневый фотографический портрет Лилит Блейк 1890 года. Это был первый раз, когда я увидел ее, и должно быть, это фото было сделано как раз перед смертью писательницы. Ее красота поражала.

Масвелл наклонился вперед. Теперь он, казалось, следил за моей реакцией с удвоенным интересом.

Пышные иссиня-черные волосы Лилит Блейк падали кудрями на плечи. Лицо ее было овальной формы, с небольшим заостренным подбородком. Глаза, широко расставленные и пронзительные, казалось, смотрели сквозь время, что разделяло нас. Ее шея была длинной и бледной, лоб округлым, небрежные завитки волос обрамляли виски. Полные губы были слегка приоткрыты, и ее маленькие острые зубы блестели белизной. На шее висела нитка жемчуга, а она сама была одета в черное бархатное платье. Самые нежные и прекрасные белые руки, которые я когда-либо видел, были сложены на груди. Хотя кожа на ее лице и шее казалась алебастрово-белой, руки были еще бледнее. Они были белее чистейшего снега. Выглядело это так, будто дневной свет никогда не прикасался к ним. Длина ее изящных пальцев меня поразила.

Я тогда, должно быть, просидел некоторое время в молчаливом созерцании этого чудесного образа. Масвелл в приступе нетерпения в конце концов прервал мою задумчивость самым жестоким и неуместным способом. Он выхватил фотографию у меня из рук, поднял ее в воздух и, пока он говорил, голос его визгливо дрожал: