открытых окон, выставив винтовки, чтобы никому из толпы не пришло в голову ворваться в дирекцию. А толпа двинулась в другую сторону, разрушала и поджигала по дороге канцелярские помещения и, все более разъяряясь от разбушевавшегося пожара, вышла на улицу. Шествие двинулось по Крестному пути — между барельефами «Жизнь и смерть Иисуса Христа», по проспекту Орци, направилось по улице Барош. Люди шли, словно в лихорадке, будто и сами не знали куда.

И все-таки, уж как оно там случилось, никто не объяснит, однако толпа вдруг разделилась, и часть рабочих двинулась в сторону Оружейного завода, другая — на Чепель, третья — на проспект Ваци, четвертая, пятая — на Матяшфельд, Кёбаню, Буду и к заводу Ганц.

— Долой войну! Долой убийц! Да здравствует Советская Россия! Всеобщая забастовка!..

Весть о расстреле на заводе МАВ бежала быстрее демонстрантов.

Когда один отряд рабочих, человек девятьсот, пришел на проспект Ваци, бастовал уже весь Уйпешт. Рабочие Уйпешта толпой двинулись на Будапешт.

После обеда стал Консервный завод, в три часа дня — Оружейный, в четыре — Чепель.

На другой день бастовал весь Будапешт, на третий — вся Венгрия: пятьсот тысяч рабочих.

Ни полиция, ни военная комендатура не ожидали этого и поначалу не знали даже, что предпринять. К тому же полиция считала все произошедшее грубым вмешательством в ее дела: военный комендант принял, мол, решение, жандармы стреляли, — так пусть теперь сами расхлебывают кашу, которую заварили на всю страну.

…В тот же день, когда расстреляли рабочих завода МАВ, на Парламентской площади собралась тысячная толпа. Люди стекались со всех сторон. Их привела сюда, очевидно, память о 23 марта 1912 года, когда на этой же площади состоялось ожесточенное сражение.

Толпа стояла, ждала, злобно поглядывая на парламент. Вдруг какой-то дородный мужчина поднялся из толпы на лестницу парламента и, положив руку на голову каменного льва, заговорил:

— Довольно разговаривать, действовать надо, расправиться с этим продажным строем, с этим парламентом!

— Долой войну! Даешь всеобщую забастовку!.. — закричали рабочие из толпы.

Голос Пишты Фицека прокатился по всей площади:

— Даешь гражданскую войну!..

Оратор — это был Ене Ландлер[63] — посмотрел на Пишту.

— Рабочие должны отомстить за кровавый расстрел, сынок! — крикнул оратор Пиште. — Мать одного из римских полководцев сказала своему сыну: «Я только тогда буду говорить с тобой, когда весь город заполыхает!»

— Это пожалуйста! Это мы с удовольствием! — крикнул в ответ Пишта.

— Но только чтобы партийное руководство не начало опять торговаться! — закричал кто-то из толпы.

— Если вас не удовлетворит решение партийного руководства, — сказал оратор, — то знайте, что существуем и мы. И мы будем действовать!..

…На другой день начались аресты. Теперь уже в дело вступила и полиция. Ночью арестовали Ландлера. Арестовали и еще человек пятьдесят: Пюнкешти, Флориана Прокша…

Но это была лишь первая волна арестов. Из провинции и из армии переправили потом в Будапешт всех арестованных, на кого был собран за войну какой либо компрометирующий материал.

Забастовали почта и телеграф. В провинции гремели залпы. В Нитре шахтеры швыряли в казармы динамит. В Лайошмиже да и в других деревнях и городах толпа атаковала продовольственные магазины. Улицы Будапешта за несколько дней превратились в помойку: бастовали мусорщики. Газеты перестали выходить. Правительство выпустило грозные плакаты:

«В понедельник, 24-го числа текущего месяца все рабочие обязаны приступить в назначенный час к работе. Против тех, кто не подчинится, будут приняты меры по всей строгости закона. Мобилизованные в армию и работающие на военных предприятиях будут преданы военно-полевому суду…»

Но угрозы не помогали.

Тогда один из министров внес следующее предложение:

«Арестовать всех зачинщиков массовых стачек, всех, кто препятствует рабочим приступить к работе, и прежде всего руководителей партии и профсоюза…»

Но министр обороны не согласился с ним и внес свой проект.

«Как выяснилось на допросах, — говорилось в проекте, — зачинщиками этих волнений были вовсе не вышеупомянутые руководители партии и профсоюзов; напротив, один из виднейших лидеров социал-демократов сказал следователю: «Мы всю войну занимались главным образом тем, что срывали требования рабочих, а также и стачки…»

Это им удалось и сейчас.

После недели борьбы всеобщая забастовка была сорвана.

Стало ясно: должно произойти что-то другое, к руководству рабочим движением должны прийти другие люди.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,

в которой роман «Другая музыка нужна» заканчивается тем, что и в самом деле другая музыка нужна!

1

У Мартона случались теперь такие дни, когда он был готов собакой завыть.

Что бы ни приходило на ум, все было точно пропитано мукой.

Вот ведут Петера, руки у него закручены за спину. Стоит этот могучий красавец и смотрит в упор на дула. Все в нем протестует — мозг, глаза, рот, мышцы. Но тщетно! Шесть черных точек уставилось на него.

А может, Петер и не смотрел на эти смертоносные черные точки? Может, в последний свой час он смотрел на море, на горы? А может быть, видел то, что люди называют «небесами»? Или тогда уже все смешалось, закружилось перед ним?

А что с Йошкой Франком? Если его схватят как дезертира, то и Йошки не будет. Надежно ли место, где он укрывается?

А Пирошка? С тех пор, как Йошке пришлось скрыться, она стала бледная и молчаливая.

А Тибор? Вернется ли он? Ведь совсем еще недавно Мартон даже представить себе не мог, чтобы вот так отпустить друга, отпустить одного, на страшную опасность — не стоять с ним рядом, не защитить…

А Илонка? Может, ее и не было никогда, только в воображении у Мартона? Может, он о ней в книгах прочел?

А Лайош Балог? А Геза Мартонфи? С ними он уже давно раздружился.

Думал ли раньше Мартон, что придет время, когда они встретятся и им нечего будет сказать друг другу? Уж лучше вовсе не встречаться. После каждой такой встречи сердце сжимается: будто если оно меньше станет, то и меньше боли поместится в нем.

А школа? Плохо было в школе, и без нее плохо.

А отец? Не захотел больше тачать эти башмаки — «военные тайны», и швырнули его из мастерской прямо в окопы Добердо.

А мать, а братья? Он все реже встречается с ними и все меньше разговаривает.

Есть только война, нескончаемая война…

А сам он сидит при лампе в темном помещении издательства и целый день надписывает адреса на конвертах. Безысходное существование!..

Утром встанет, поест