Рязань. Андрей Иванович Щепкин полетел ночью с кровати» [По СССР, Пу 15.1926; об этой рубрике острот «Пушки» см. ДС 20//22].

4//5

Это был обыкновенный чемоданишко… — Избранный Корейко метод хранения сокровищ отражает его всегдашнее стремление раствориться в массе однотипных совслужащих [см. выше, примечание 1: «…вмешался в их… колонны»]. Стандартного вида чемодан с миллионами, затерянный среди сотен обыкновенных чемоданов, — в сущности, аллегория самого Корейко [см. также ЗТ 9//12; ЗТ 11//18; ЗТ 23//2; ЗТ 29//1]. Перекочевка с вокзала на вокзал — современный вариант знаменитой шкатулки скупого, без конца перепрятываемой в страхе перед ворами.

Вместе с тем играют известную символическую роль и сами места, где советский Гарпагон прячет кубышку, — вокзальные камеры хранения. Вокзал — типичная пограничная и переходная зона. Ср. новеллу Ильфа и Петрова «Двойная жизнь Портищева» в цикле «Новая Шахерезада», где заглавный герой периодически преображается из совработника в нэпмана и обратно, передвигаясь по железной дороге из Москвы в деревню и из деревни в Москву, причем каждый раз окончательное оформление новой личности совершается на станции (вокзале): «В родную свою деревню… приезжал уже не мощный профработник, не борец за идею, не товарищ Портищев, а Елисей Максимович Портищев. На станции его ожидала пароконная рессорная телега…» И далее: «На [московский] перрон выходил уже не хозяйственный мужичок, а товарищ Портищев — стопроцентный праведник» [Собр. соч., т. I] 1.

В отличие от фермы Портищева, центр другой жизни Корейко лежит не в иной местности, а в самой пограничной зоне — на вокзале, что можно понимать как знак потенциальности, нереализованности его второго бытия, как символ идеи лимба, где миллионер вынужден пребывать в ожидании падения большевиков. Это местопребывание сокровищ может интерпретироваться в том смысле, что Корейко все время как бы стоит одной ногой на дороге, ежеминутно готовый сняться с насиженного места, бежать, сменить личину, что он не раз и делает. Различие между уверенным в себе Портищевым, имеющим устойчивую базу в деревне, и Корейко, живущим беспокойно, «набегу», «на чемодане», наглядно указывает на изменения в стране, происшедшие между первым и вторым романами.

4//6

Человек в сандалиях был служащим, а служащие в Черноморске почти все одевались по неписаной моде: ночная рубашка с закатанными выше локтей рукавами, легкие сиротские брюки, те же сандалии или парусиновые туфли. Никто не носил шляп и картузов. Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные, дыбом поднятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцала загоревшая от солнца лысина, на которой очень хотелось написать химическим карандашом какое-нибудь слово. — Летняя экипировка советского служащего в 1929–1930 описана здесь довольно точно. Фотографии, литература, отчеты иностранных наблюдателей дают примерно те же детали. Многие ходят в рубашке без воротничка, с открытой шеей, с короткими или закатанными рукавами, иногда носимой навыпуск — это та рубашка, которую соавторы назвали «ночной». Кроме нее, обычны косоворотки — длинные, перехваченные чуть ниже пояса тонким ремешком, иногда с народной вышивкой вдоль ворота и нижнего края.

Знаменитая толстовка, которую в те годы носили представители всех классов — рабочие, профессора, бюрократы, поэты, партийные вожди, — представляла собой «соединение некоторых элементов военного костюма и «русской рубахи»», подпоясываемое поверх брюк. «Идешь по улице, едешь в трамвае, сидишь в театре — видишь людей в толстовках», — замечает летом 1929 журналист Б. Анибал. Культура толстовки достигла высокой степени развития. Наряду с массой простых и неказистых, обычно парусиновых толстовок, наблюдатели (особенно в более благополучные годы нэпа) отмечают немало толстовок «фантези» — льняных и шелковых, часто с красивыми вышивками. Распространены также разного рода блузы, френчи, пиджаки — обычно неярких цветов, без претензий на моду. Все это, как правило, чистое, но неглаженое. Некоторые носят поверх рубашки или толстовки узкий тупоконечный галстук-самовяз.

Женские чулки — только хлопчатобумажные (шелковые были анафемой). Типичная обувь — высокие сапоги, грубоватые бесформенные башмаки, парусиновые туфли, сандалии.

Головные уборы этого периода весьма точно характеризует М. Слонимский: «Мало кто ходит сейчас по России в мягкой шляпе. Преобладают кепки, картузы, форменные фуражки и другие различных фасонов шапки, иногда — хорошего качества, иногда — плохого, но сидящие на головах скромно и незаметно». «Поражаешься количеству висящих на учрежденческих вешалках форменных, с синей окантовкой, фуражек со значками разного рода инженерных учебных заведений», — говорит американский инженер. У мужчин популярны широкие, разлапистые кепки. На женщинах — по-разному повязываемые платочки разного цвета. Популярны пестрые среднеазиатские тюбетейки. Многие ходят с непокрытой головой. Бритье головы — известный стиль 20-х гг, который вместе с естественными лысинами создает необычайную частоту блестящих голых голов на тогдашних фотографиях.

В целом толпа посленэповских лет одета более чем скромно (если не считать некоторой пестроты, вносимой — в больших городах — нарядами приезжих из Средней Азии и с Кавказа). Иностранцы единодушно отмечают тягу к единообразию, в результате чего неопытному глазу почти невозможно различить людей по рангу и социальному положению: «Одежда как украшение или как способ выделиться здесь неизвестна», — удивляется один из иностранных гостей Москвы. «Представьте себе толпу, состоящую из одних бедняков», — говорит другой, но тут же замечает, что при всей неказистости одежды москвичи держатся свободно и с достоинством, имеют здоровый вид и бодрую осанку.

Вместе с тем, среди определенных слоев (молодежи, спецов, интеллигенции) наблюдается и в эти годы противоположное течение — повышенная требовательность к изяществу и фасонности одежды. Многие не боялись откровенно западной моды. На более вестернизированных русских можно видеть щеголеватую обувь (например, «краги бутылочной формы с ремешками, надевающиеся как голенища к башмакам»). В более пролетарской среде западный вид достигается, насколько возможно, отечественными средствами: «Французские каблуки, лакированные полуботинки и туфли, цветные галстуки, белые сетки «апашей», новейшие голубые, розовые, желтые, телесного цвета чулки, выутюженные брюки — молодое Иваново хорошо одевается… Умеренное франтовство, всецело определяемое новейшей фабрикой кооперации, «Скороходом», Ивановским гумом, магазином Ленинградодежды…»

Советских служащих, однако, эти тенденции затрагивали мало. Боясь за прочность своей работы, они тяготели к усредненному пролетарскому стилю, что диктовалось, среди прочего, мимикрией против хронической чистки. «Пролетарская наружность и одежда часто служат [лицам более высокого положения] для политических целей…» «В Москве буржуа маскируется под человека из народа. Это выравнивание по низу», — замечают в 1927 зарубежные наблюдатели 2.

[VU: Au pays des Soviets; А. Ветров, Современный костюм, КН 39.1926; Б. Анибал, На отдыхе, НМ 06.1929; Романов, Товарищ Кисляков, гл. 3 (Краги); Слонимский, Пощечина, 49; Л. Нитобург, Волжские города (Иваново), ТД 09.1929; Noe, Golden Days…, 24, 72; Rukeyser, Working for the Soviets, 17; Wicksteed, Life Under the Soviets, 64–65; Counts, A Ford Crosses Soviet Russia, 141; McWilliams, Russia in 1926, 25, 37; Oudard, Attrait de Moscou, 30–31; Viollis, Seule en Russie, 43; Béraud, Ce que