икринок… Не было на Невском проспекте людей; но ползучая, голосящая многоножка была там» и т. д. [сборная цитата; Петербург, 255,438].

Писатели разнообразят традиционную схему и еще шире — строя несколько этажей метафор, по-разным признакам членя город на статистические аспекты и т. д. Примером творческого развития жанра может служить «Москва от зари до зари» И. Ильфа.

Отдавая дань дискретным «волнам» (дворников, собирателей окурков, рабочих, домохозяек, школьников, служащих…), автор очерка не забывает й о непрерывном ритме городского организма как целого («Ночью Москва работает как днем»). Панорамным взглядом обозреваются стратегические пункты снабжения города («На Болотный, Смоленский, Сухаревский, Тишинский, Центральный и прочие рынки свозят картофель в мешках, овощи в ящиках… хлеб и сахар, капусту и соль, свеклу и дыни») и его витальные органы — заводы и фабрики («предприятия машиностроительные, текстильные, конфетные… «Борец», «Геофизика», «Гознак», «Красная звезда»…). Город — громадное тело с множеством неотложных нужд: «Город проснется и потребует мыла, спичек и папирос. Ему нужны башмаки и костюмы. Он захочет колбасы десяти сортов и сельдей, он захочет молока». Массовая жизнь показывается с разных сторон: уличный транспорт, работа магазинов (ГУМ сам по себе в потенции «большой губернский город»). Фиксируются и такие моменты, когда в телесном цикле города ослабевают массовые отправления и выступает на первый план аритмическое, случайное: «Теперь уже не видно на улице однородных людских потоков, состоящих только из служащих, только рабочих или детей. Теперь на улице все смешано и можно увидеть кого угодно. Бредет кустарь со взятой в починку мясорубкой…» и т. п.

Новшества необходимы, ибо классическая версия в духе «физиологий» XIX в. в пору модернизма уже воспринимается как затертый штамп. Так, в «Фальшивомонетчиках» А. Жида (1925) школьник Люсьен фантазирует перед приятелями о том, как он опишет в терминах людских потоков один день в жизни Люксембургского сада: «Затем появление кормилиц… Потом выход младших классов школ… Бедняки приходят позавтракать на скамейке… А потом толпа — в час музыки и выхода из магазинов…» и т. п. Но прием уже устарел, и никто из сверстников его не слушает.

Соавторы в ЗТ не воспроизводят данную схему полностью — это не является их целью, а дают лишь знак, росчерк этого жанра в его наиболее известных образцах. Типичные моменты предстают выборочно и эскизно, без той детальной разработки, какую мы встречаем в «Невском проспекте», но зато с шутливыми виньетками, например: «…в городе светло, чисто и тихо, как в государственном банке». В этом отношении подход авторов ЗТ близок к поэтическому, пушкинскому методу развертывания романных элементов, к жанру «романа в стихах» [см.: Ю. Тынянов, О композиции «Евгения Онегина» // Ю. Тынянов, Поэтика. История литературы. Кино, 61, 65, 67].

Всегдашняя сюжетная находчивость соавторов проявилась в том, что данный жанр, с его акцентом на всем среднестатистическом, избран для оформления именно этой главы. Ведь в ней впервые появляется на страницах романа Александр Иванович Корейко, для которого мимикрия и невыделимость из однотипной массы является главным принципом существования.

Минутой позже Корейко незаметно вольется в людские потоки, сменяющие друг друга по формуле «час таких-то» (в его случае — служащих): «…хозяин чемодана покинул вокзал как раз в то время, когда на улицах уже появились наиболее примерные служащие. Он вмешался в их нестройные колонны, после чего костюм его потерял всякую оригинальность». Слияние Корейко с униформной толпой граждан почти эмблематически выражает тему этого персонажа, как и далее — его растворение в толпе одинаковых людей в противогазах [см. ЗТ 23//2].

Сходный момент вхождения в толпу индивида, — имеющего, кстати, то же имя-отчество, что и Корейко, и столь же конспиративную природу, — находим мы в картине городской толпы как икры у А. Белого: «Плечо Александра Ивановича [Дудкина] моментально приклеилось к гуще; так сказать, оно влипло… Икринкой вдавился он в чернотой текущую гущу…» [Петербург, там же].

4//2

…Но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачных поездов молочницы с бидонами… [и далее: ] Больно ударившись несколько раз об их [молочниц] железные плечи, он подошел к камере хранения… — Волна молочниц с жестяными бидонами за спиной отмечается и другими авторами, причем с метафорикой чудовищного, грозного, гремящего: «С прибывающих поездов шли целые полчища верблюдообразных молочниц» [Л. Раковский, Прогулка Мелетия Середы, КП 01.1928].

4//3

В такую минуту хочется. плакать и верить, что простокваша на самом деле полезнее и вкуснее хлебного вина… — Хлебное вино — эвфемистический (но в то же время и официальный: писался на бутылках) синоним водки в речи и в прессе тех лет. «Квалифицированный слесарь… хлебного вина не потребляю, член партии с 23-го года…» [В. Катаев, Ножи]. «Он сидел… перед только что раскупоренной бутылкой хлебного вина…» и затем: «… запер водку в буфет» [Заяицкий, Баклажаны]. В отличие от собственно водки, какой мы ее знаем, хлебное вино могло быть разной крепости: в прессе упоминается, например, и «20-тиградусное хлебное вино». Эти градации существовали до октября 1926, когда была установлена стандартная крепость хлебного вина в 40 градусов.

О пропаганде простокваши (лактобациллина) см. ДС 30//18. «В такую минуту хочется…» — ср. лермонтовское: В минуту жизни трудную… / И верится, и плачется… [Молитва] — или чеховское: «Хотелось и плакать, и смеяться, и молиться…» [Исповедь].

4//4

…На ночных столиках зальются троечным звоном мириады будильников (фирмы «Павел Буре» — потише, треста точной механики — позвончее) и замычат спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих кроваток. — «В СССР нет своего часового производства» [Ог 19.02.28]. Возникает оно лишь в 1929–1930, когда в системе Треста точной механики начинают работать 1-й и 2-й часовые заводы. Для аскетической культуры пятилетки характерен упор на будильники. Они пропагандируются в печати: «Будильники Гостреста точной механики, впервые изготовляемые целиком из советского материала» [фото в КН 40.1929]; «Мы сами стережем свое время» [обложка Ог 05.01.30; на фото — стройные ряды отечественных будильников; сходное фото с армией будильников — в КП 46.1929]. Одновременно раздается и критика этих необходимых приборов: «Качество будильников, выпущенных 2-м часовым госзаводом, низкое» [Точная механика, карикатура в Кр 32.1930].

В качестве специфически советского символа времени будильник заменяет традиционные песочные часы в пародиях на символику смерти; см. фельетон Ильфа и Петрова «Призрак-любитель» (1929), где блестяще решена художником Б. Ефимовым фигура смерти с косой и будильником в руке.

Павел Буре — известнейший дореволюционный часовой мастер, «поставщик двора Его Величества».

Фразу о служащих, падающих с кроваток, видимо, следует понимать в рамках критики мебельной промышленности [ср. ЗТ 1//20] — как намек на крошечные габариты советских кроватей. Ср. «девичью постельку» архивариуса Коробейникова [ДС 11//20, где и другие, сходные примеры]. В юмористическом листке «Пушка» читаем: «Ночной полет А. И. Щепкина.