например, такой пункт: «Все увеселительные сады сольются в единый парк культуры и отдыха; все кладбища будут заменены единым, равным для всех крематорием» [Н. Георгиевич, Проекты Москвы, Ог 17.06.28]. Журналисты описывали процесс сожжения трупа с энтузиазмом и со всеми технологическими подробностями, как могла бы превозноситься работа новой доменной печи. Выдвигались идеи (правда, едва ли доводившиеся до реализации) о превращении крематория в своего рода дворец огненного погребения, занимающий видное место в планировке города, о праздновании процесса сжигания иллюминациями: «Во время ритуала сжигания внутри и над крематорием будут производиться световые эффекты, видные на расстоянии нескольких километров». Пресса радовала население бодрыми подсчетами высокой пропускной способности и экономичности будущих печей [Крематорий в Ленинграде, КН 16.1927].

Свою пропаганду «огненного погребения» друзья кремации с помощью более или менее ловких поворотов мысли стремились заключить бодрой, жизнеутверждающей нотой в духе новой морали:

«А все-таки из двух способов погребения — старого или нового — мы выбираем третье: жить! Сожжение уж тем лучше закапывания в землю, что наглядно убивает все остатки уцелевших хоть каких-нибудь даже подсознательных иллюзий, сближает с жизнью. «Там» — нет ничего. Несколько фунтов чистого известкового порошка, водяные пары, бесследно уносящиеся ввысь. Здесь — все, иными словами, жизнь. Выйдем из гостеприимных стен наружу, пусть мороз восхитительно жжет щеки» (М. Кольцов; ср. с названием погребальной конторы «Милости просим» в ДС; курсив мой. — Ю. Щ.).

«Бегут трамваи. Идут экскурсии в музей Донского монастыря. Ревут фабричные трубы… Жить, полной грудью жить! А когда умрем — пусть отвезут нас в крематорий, чтобы, вместо зараженной кладбищами земли, всюду разлилась трепещущая радостью и молодой свежестью жизнь!» (Д. Маллори).

Кремация вливается между тем в ежедневный дискурс, к ней вырабатывается своего рода черно-юмористический подход, и само слово «крематорий», как о том прямо сказано в ЗТ, начинает звучать шуткой. «Вали в крематорий!» — кричат судье недовольные зрители спортивного состязания [Кассиль, Вратарь республики]. В созвучии с парадигмой «крематорий / ясли / фабрика-кухня» и т. д. (см. выше) в «Крокодиле» предлагается проект крематория, объединенного в единый цикл с дешевой столовой, где отравившийся плохим обедом прямо из-за стола доставляется в печь, каковая, в свою очередь, дает тепло для нарпитовской кухни [Кр 48.1927]. Свой отпечаток накладывает на кремационный юмор наступающая эпоха индустриализации, порождая вполне ожидаемые остроты о кампаниях за выполнение плана в крематориях, о соцобязательствах, обещаниях улучшить качество продукции, превысить контрольные цифры, досрочно выполнить пятилетку и т. п. [Кр 07.1930]. Вполне логично — ибо нивелировка человека, живого или мертвого, всегда была одним из классических приемов черного юмора— разрабатывается мотив обезличивания останков (ср., например, рассказ М. Зощенко «Через сто лет», о путанице с пеплом бабушки) и массовой утилизации пепла. Многие шутки тогдашних юмористов по поводу кремации, пепла, урн и т. п. (равно как и антирелигиозные остроты) на нынешний вкус звучат довольно бестактно, оскорбляя слух своей нарочитой развязностью, залихватской трактовкой темы 3. В журналистском стиле бросается в глаза нарочито пренебрежительная презентация темы смерти, некое стремление уравнять ее с религиозностью, упадочничеством, буржуазной сентиментальностью, культом старины и другими «наследиями» изживаемого прошлого.

Мотив кремации (равно как и «золотой зигзаг» на фуражке швейцара) приобретает ассоциации с адским огнем в связи с демоническими чертами «Геркулеса» и других советских учреждений [см. ЗТ 11//4; ЗТ 15//6; ЗТ 24//15 и 16].

Вопрос огоньковской «Викторины»: «44. Что такое колумбарий?» Ответ: «Помещение в крематории, где хранится прах сожженных» [Ог 18. 03.28].

4//10

«Чистка «Геркулеса» начинается». — Чистка партии и государственных учреждений — общесоюзное мероприятие по проверке кадров, одно из главных событий советской внутриполитической жизни в 1929–1930, «фильтр для классовых врагов» и «операция по переливанию крови». В ходе ее подлежали выявлению и наказанию, от простого выговора до исключения из партии и увольнения с работы, с одной стороны, лица с чуждыми социальными корнями (бывшие дворяне, коммерсанты, офицеры царской армии, крупные чиновники, сотрудники полиции, служители культа), с другой — всякого рода дурные работники и вредные элементы («искажающие классовую линию», бюрократы, разгильдяи, пьяницы, антисемиты, морально разложившиеся и проч.). Вычищаемые делились на три категории, определявшие возможности дальнейшего трудоустройства [см. ЗТ 35//13]. Многочисленные вакансии, освобождавшиеся в результате чистки, предлагалось заполнять так называемыми «выдвиженцами» — людьми безупречными в смысле рабоче-крестьянского происхождения (продолжая свою метафору о переливании крови, очеркист сравнивает выдвиженцев с красными шариками), но сплошь и рядом не имевшими нужной квалификации и опыта.

Кампания столь гигантских размеров не могла протекать полностью гладко и согласованно: в печати шла полемика между сторонниками более жесткого и более умеренного подходов к чистке. Во многих статьях и речах звучали призывы чистить всех «бывших» без разбора, занося их в черные списки и выдавая «волчьи билеты», ни под каким видом не допускать уволенных обратно на работу, гарантировать их полное отлучение от общества. В соответствии с этим взглядом пресса сочувственно сообщала о многих случаях весьма суровой чистки: например, офицер Красной армии исключается из партии за то, что тайно поддерживал контакт с отцом — торговцем и лишенцем; другой партиец вычищается за то, что устроил крестины ребенку; третий — за то, что оказался подпрапорщиком царской армии и сыном тюремного чиновника, и т. д. Вместе с тем раздаются и более трезвые голоса, призывающие «прежде всего оценивать работу, а не исходить только из социального происхождения», «не опошлять чистки, не превращать ее в погоню за делопроизводителями — племянниками попов». Один из руководителей чистки, известный чекист Я. Петерс пишет в «Правде», что «при таком подходе нам придется уволить половину специалистов». Эта сравнительно умеренная точка зрения теоретически возобладала в ЦК партии, который поддержал ее в ряде своих резолюций, что, однако, не могло ослабить энтузиазма в «погоне за ведьмами» на местах.

С внешней стороны чистка представляла собой занимательный, а порой и захватывающий спектакль, который на многие недели и месяцы вносил в будни советского учреждения дух детективного триллера. Чистили, по тогдашнему выражению, «с песочком» и даже «с наждачком». Заседания комиссий по чистке проходили открыто, сотрудников учреждения приглашали активно участвовать в допросе «подследственных» и в решении их судьбы. Некоторые заседания проходили публично — на улице, в сквере, на площади. Так «судили» знаменитого М. Е. Кольцова, чья биография обсуждалась всенародно, как пример идеальной советской жизни. С другой стороны, вызывало немалый интерес и страх обсуждение лиц сомнительной репутации. Для начала проверяемому предлагали рассказать о себе, а затем начинались вопросы, которые могли касаться любых моментов его биографии, политического лица и интимной жизни. Чем он занимался до 1917 г. и в Октябрьские дни? Был ли на фронте? Арестовывался ли до революции? Имел ли расхождения с партией? Пьет ли?