Навстречу деревенский парень идет, топориком помахивает, в резиновых сапогах, штанины и рукава клетчатой рубахи закатаны. Улыбка знакомая, правда, без всякого лукавства, образцовая улыбка: так должен улыбаться русский безгрешный человек.

Володя!

Хорошо, что я костюм не надел. Все ж таки в гости ехал.

У Володи было несколько мелких книжных блатов. И он иногда и мне доставал кое-какие книжки. Книжные магазины были полны какой-то патриотической словесной блевотиной, а хоть что-нибудь сносное — всеобщий дефицит. Как-то он принес тонюсенькую книжку:

— На, Родос, это я тебе в подарок принес, не знаю такого, но мне было дадено как нечто исключительно ценное.

И протягивает мне нечто вожделенное, не мечтаю вспомнить, стараюсь придумать аналог. Парни? Бодлер? Верлен? И я стал его не только благодарить (книжки были дешевы, копейки, достать было невозможно), но и в самых сильных и витиеватых выражениях восторгаться и этим поэтом, и Володей, его добротой, щедростью. И по мере моих распохвал Володя вся тяжелее задумывался и наконец сказал:

— Может, оставь мне, Родос, книжку на пару дней, сам хочу посмотреть-почитать, что это ты так хвалишь.

Надо ли добавлять, что этой книжки я больше не видел. Потому и не помню.

И это не о Константиновском. Это обо мне. Со мной же такое как минимум десять раз в жизни случалось. Подарили что-то особенно ценное, именно об этом ты и мечтал, скромно с достоинством кивни, скромно поблагодари и убери подальше и нечего лезгинку от радости отплясывать. Как это поэт Ницше сформулировал: «Большие одолжения вызывают не чувство благодарности, а желание мстить».

Уж не знаю, какое имеет отношение эта красивая фраза к тому, что я говорю.

Оказалось, что Володька по дому, по деревенскому все работы сам мог сделать. Дров нарубить, вскопать, посеять, урожай собрать, где что починить, гвоздей набить, забор, ворота поправить, огород полить, в порядок привести, за индюками убрать, индюков они держали.

Я его вовсе не таким, я его городским, я его маменькиным сынком представлял.

Татьяна Павловна

Это я одну главку о моей группе прерываю, вклиниваю в нее инородную, совсем другую. Хозяин — барин.

Константиновский жил в огромных размеров доме с родителями.

С отцом Александром Васильевичем и мамой Татьяной Павловной. Еще с ними жила Володькина бабушка, мама его отца, то ли сумасшедшая, то ли выжившая из ума. Если есть разница. На бабку эту никто внимания не обращал, она отдельно ела, домашней работы не выполняла, так слонялась по большому участку, если дождя не было, целыми днями.

Но ходила правильно, не под себя и вокруг, а в туалет.

И иногда орала сыну:

— Сашка, гони ты эту калеку безрукую к чертовой матери и женись на врачихе.

Дело в том, что у Володиной мамы, Татьяны Павловны, одной, правой, руки не было от самого плеча, одна маленькая культя.

А у отца, Александра Васильевича, тяжелого, почти двухметрового гиганта, не было ноги от самого, от этого, ну в общем, с самого верха.

Они и познакомились в военном госпитале.

Конечно, надо сказать об Александре Васильевиче. Он был как бы хозяином в доме, это и был его дом, но на самом деле совсем не он был хозяином. Давно уже он умер.

Был Володькин отец куда больше самого Володи, ну просто громадным, чуть-чуть напоминал мне безногого лагерного баптиста Голышева, тоже, между прочим, не маленького, но этому по плечо.

Ему, как заслуженному инвалиду войны, была от государства положена машина. Но он в «Запорожец» не влазил. Дали «Москвич».

Иногда я приезжал, а он — веселый, песни поет, балагурит. А то наоборот, ходит насурьмленный как сыч.

— Это просто, — объяснил мне Володя, — если деньги на сберкнижку положил, песни поет, все ему в радость. А если пришлось с книжки деньги снимать, до завтрашнего утра лучше к нему не подходить.

Наладился он с нами, когда приезжаем, в карты играть. Играем, играем и вдруг:

— Все! Ничего не вижу, ничего не слышу, посисиню и баиньки.

Это «посисиню» мы до сих пор иногда говорим. Два метра мужик.

Хороший был человек, без всяких кавычек.

И был у них сосед, часто заскакивал. Мне кажется, он без памяти влюблен был в Татьяну Павловну. Наоборот, по сравнению с Александром Васильевичем, небольшого роста и, не могу слова подобрать, щукаристого вида и озорного поведения человек.

Пожизненный балагур.

Я как раз себе бороденку отпустил, он только увидел:

— На Карлу Марксу хочешь быть похож?

Так сказал, без зла, что на уме, то и говорит, без умысла. А я не могу, сразу оборотку:

— А вы бороденку бреете, на Мао Цзэдуна хотите походить?

Он аж отскочил несколько и потом обходил меня на метр.

А Татьяна Павловна… Она жива еще.

Самая лучшая женщина, кого я в жизни встречал.

А как же Люся? Так и она так думает. А сравнение неуместно. Для меня Люся не только женщина, но и моя жена, мать моих детей. Моя любимая женщина, как ее с другими сравнивать?

Уместней Татьяну Павловну с мамой Люси Ниной Никитичной сравнить, но я удержусь.

Как доказать? Думаю, невозможно.

Мы в школе сочинения писали: «Образ русской женщины». По Некрасову. Но и Татьяна Ларина была, и Наташа Ростова, Уля Громова, Любовь Шевцова. Сейчас нынешние школьники еще, быть может, про Настасью Филипповну.

Однако ж это все идеализации.

Такой был штамп: Некрасов воспевает образ русской женщины. То есть не правду говорит, а воспевает. Мне бы хотелось именно воспеть Татьяну Павловну, потому что если так просто писать, то трудно понять, что же удивительного.

Не умею воспевать, циничен больно, просто скажу. Выражу любовь и уважение.

У Татьяны Павловны не было никакого комплекса однорукости. Никакой обиды на жизнь, на судьбу, никакой жеманности. Она была весела и шутлива, даже по-девичьи кокетлива, добра и гостеприимна, как воспеваемая русская женщина.

Не похожа на тех, кто реально есть.

Она была такой, какой русские женщины должны быть.

Доброй, понятливой, легкой на похвалы и словесные ласки, не обидчивой, никогда не считающей, кому больше досталось, другим лучшие куски, себе самую трудную работу. И никогда Господа не гневила, не жаловалась.

Тут надо уточнить. Она могла и пожаловаться, мне жаловалась, но как родному, не чтобы наказать кого-то даже мысленно, а так, поплакаться, душу отвести и снова быть готовой к суровостям жизни.

И ей можно было пожаловаться и получить сочувствие полной мерой.

Она могла, не меняя тона, по-простецки сказать с милой улыбкой:

— Валер, так я тоже могла бы… Да куда мне с одной-то рукой.