надежду на лучшую жизнь. Мы обрекаем себя и многие поколения на бесконечную ненависть. Впереди только боль, грязь, кровь и смерть, тысячи, десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы смертей, безымянных могил, в прах растертых домов. И никто не может это остановить — кроме вас. Только вы можете остановить этот механизм насилия. Quis custodiet ipsos custodes? Только вы. Я знаю, что мои слова ничего не значат, ничего не весят — в сравнении с теми, во имя которых вас отправляют убивать. Но вы должны знать правду. А правда в том, что нужно остановиться, пока война не уничтожила нас всех. Первое утро войны — самое страшное утро в моей жизни. Я никогда его не забуду. Сможете ли вы забыть, что тем утром вы были на стороне агрессора? Неужели вы хотите убивать и умирать за чужие миражи? Неужели смерть лучше жизни? Ответ на это можете знать только вы».

Мужчина — полный, в грязном пиджаке, наброшенном на пижаму, — осмотрел ее, заметил на шее фотоаппарат и сказал:

— Я согласен на него.

— Мы так не договаривались, — ответила она. — Вы говорили о пяти банках тушенки и трех бутылках воды. Я их принесла.

— Изменились обстоятельства. Я хозяин, мне решать.

— Вы — хозяин? Неужели?.. Фотоаппарат я не отдам. Если я вас не устраиваю, я…

Шумно он сглотнул, должно быть, размышляя о тушенке; после жестом согласился и, забрав оговоренное ранее в мешок, понес его в убежище. Не дожидаясь разрешения, Катя двинулась за ним.

В затхлом, мрачном помещении, в креслах, на стульях и кроватях расселось несколько десятков человек. От мигающей лампочки отбрасывало тонкие и полные, одинаково безразличные тени — они почти не шевелились. Мешок с провизией был отнесен в угол — там лежали взносы остальных. Не боясь испачкаться, Катя выбрала место у тусклой желтой стены и села прямо на пол. Раза четыре на нее посмотрели, но в том не проявился интерес, страх или опасение: все были на равных условиях, все были равны в приближении смерти. Она была кем-то и никем, ничем не отличалась и, поймав себя на этой мысли, она испытала облегчение — она больше не чувствовала одиночества.

На постели, свесив ноги вниз, сидела всклокоченная пожилая женщина, она часто поправляла воротник домашнего халата и гладила худого рыжего кота. Катя заметила кошачью голову, как та ластится к руке женщины, — и ей нестерпимо захотелось плакать. Нужно было попросить у Мити кота, она бы заботилась о нем в ущерб себе, спасала его охотнее себя, и жила бы, чтобы спасти его — кошки, несомненно, нравственнее и умнее человеков.

Наступил 25-й день войны. Ни столичные, ни прибывшие оборонять столицу уже не знали, каково положение на фронтах. И помыслить было нельзя, чтобы выйти на поверхность: смертоносный огонь с неба усиливался с каждым часом. Незнакомые люди из разных районов прятались за креслами, стульями, кроватями. Никто не плакал, на выживших накатила апатия, они забывали, во имя чего сражались 25 дней — неужели за тем, чтобы погибнуть и быть похороненными под столетним домом? Сутки — и еще одни сутки, душные, долгие часы за нескончаемым артиллерийским обстрелом. Спать хотелось всем, и собравшиеся в убежище удобнее старались пристроиться, но никто не спал в итоге, а лишь притворялся с закрытыми глазами, так отстраняясь от остальных, размышляя.

Получается, ошиблась Софи, и с чего она поверила, что эта странная девочка знает, наверняка знает, как она проживет свою жизнь? Что в ее облике, голосе, словах было такого, что в ее фантазии в ужасе — но верили? Софи не рассмотрела, что она погибнет в осажденном городе, что у нее не случится ни любви, ни путешествий в теплые страны — нет, Софи, вообрази себе, я умру тут, вдали от близких, в объятиях чужих, от снарядов, выпущенных моими друзьями. Я больше не увижу Альберта. Я не брошусь ему на шею, не закричу, как я зла на него, что он бросил меня в этой отвратительной каше. Мы не сложим немногое в чемодан, не купим билеты на фальшивые имена, не взойдем на судно, отбывающее в Южную Америку, не купим маленький дом с цветущим садом вдали от цивилизации, не будем сидеть под навесом, распивая вино и размышляя о «загнивающей Европе», не будем растить апельсины, не заведем кота, не купим велосипеды, чтобы ездить по округе с приближением заката, не купим коллекционные издания французских экзистенциалистов, не будем заказывать из ближайшей деревни свежее мясо и газеты, в которых пишут о лавинах и красном платье популярной актрисы. Мы никогда не состаримся. Софи ошиблась — мы умрем на этой войне.

— У вас болят зубы?

Женщина спустила с рук кота и потянулась к Кате обеими руками.

— Что?

— Вы иностранка? На каком языке вы говорите?

Отчасти понимая ее, Катя все же пожала плечами — меньше всего ей хотелось говорить о себе и своем происхождении.

— Возьмите. — Женщина извлекла из кармана халата баночку с таблетками и протянула ей одну. — Обезболивающее. У меня еще есть. Выпейте. Глотайте так.

— Нет… нет.

— Вам станет легче, не противьтесь.

После Кати она тоже проглотила таблетку и, словно забыв о ней, легла на постель, спиной к ней. Кот ее свернулся у нее в ногах.

Пожалуйста, позвольте мне умереть, я устала, я хочу спать, заснуть навечно, чтобы меня оставили в покое, я куплю мышьяк и цианид, обменяю на фотоаппарат, только дайте мне умереть, пожалуйста.

Заснула ли она? Наверху стих военный грохот. Кто-то встал прислушиваясь. Жизнь исчезла вне желтых стен и желтушного потолка. Прошел час или несколько, тянулась вечность — может, их засыпало, они в могиле, оттого и прекратилась война? Но потом открылась дверь — и ввалился военный человек:

— Все кончено! Столица капитулировала!

И некто сказал:

— Война окончена.

Окончена, война окончена — как она могла закончиться?

— Идите по домам, враг входит в город, оставайтесь дома.

Больше никто не говорил. В молчании потянулась цепочка выживших. Она спотыкалась на ступеньках. В серо-желтом тумане пахло болью и пожарами. И Катя отряхнулась, как сбрасывая с себя тараканов, — туман цеплялся за нее, пачкая и напитывая смрадом.

— Берегите себя, — сказала ей женщина, пряча кота под воротник халата.

Но она пошла быстро, безразличная к людям. Уже привычно настроила фотоаппарат: были свалены в высокие баррикады автомобили, пролетки, трамваи; много мусора на пути, камни и порванные рельсы, и тротуар, вздыбленный или раскрошенный, обрушенное и дотлевающее, с загноившимися ртами вместо окон с дверьми, а поверх развороченных плит — обожженные, остывшие тела