привыкнуть к холсту — ну его к лешему, у меня на это нет ни терпения, ни… смысла в этом никакого нет. Я и красками работаю, какими не страшно.

Профессиональных художественных красок было крайне мало (настоящая краска стоила настоящих денег), в основном масляная краска или эмаль для строительных работ (это добро Сингапур без проблем добывал у знакомых или у родственников; кто-нибудь из знакомых делал ремонт и строительная краска оставалась всегда). В коробках сухие пигменты всё для тех же строительных красок. Всё это он добавлял в масляную краску, добиваясь нужного ему цвета. По крайней мере, за всё это не нужно было платить.

5

Войдя в квартиру, раздевшись, сменив казаки на тапочки, Сингапур прошел сразу в зал, сел в кресло. Пьяно и долго посмотрев в стоящий в этюднике чистый лист оргалита, устало отмахнулся, поднялся и, упав на диван, тут же уснул.

Разбудил его звонок в дверь. Со вторым звонком он нехотя поднялся и подошел к двери.

— Кто?

— Мышей травим. У вас есть мыши? — почему-то раздраженный женский голос.

— Чего? — спросонья не поняв, Сингапур отворил дверь, в это время дверь отворили и соседи, обе двери были железными, отворялись в одну сторону и, с лязгом, столкнувшись, соседская дверь уперлась в дверь квартиры Сингапура.

— Дверей понаставили, — даже зло заметила женщина.

— А тебя кто звал! — разозлился Сингапур, хотел дверь свою распахнуть и еще крепче высказаться — да дверь соседская мешала. Матернувшись, он дернул за ручку. Бес толку. Дверь, сцепившись с соседской, не захлопывалась. — Дверь закройте! — крикнул в проем Сингапур.

— Свою чуть приоткрой! — ответила соседка.

Сингапур чуть приоткрыл дверь. Соседка захлопнула свою, Сингапур — свою. Зашел в ванную, крепко умывшись, вышел в кухню поставил греть чайник. Вновь позвонили. Уже не спрашивая «кто», он отворил дверь, та с лязгом врезалась в соседскую.

— Мука нужна? Муку продаем.

И, немедленно, голос соседки:

— Пошли на хуй! — и следом, — Федор, дверь чуть приоткрой. — Сингапур чуть приоткрыл. Железный грохот, и соседская дверь захлопнулась.

— Сама пошла! — обиженный возглас, и следом испуганный вскрик: — Ой! — Сингапур с удовольствием грохнул своей дверью. Вернулся на кухню, дождался, когда чайник закипел; заварил чаю. Вновь позвонили. Решительно, Сингапур подошел к двери, резко распахнул ее, готовый с ходу обматерить любого. На пороге стоял Паневин, рядом Галя.

Здесь даже Паневин смутился, слишком резко распахнулась дверь, и слишком решителен был вид Сингапура, стоявшего в дверях, готовый что-то такое сейчас сказать…

— Блин… вы… Привет, ну проходите, — последнее он сказал совсем, как старым друзьям, и отступил, приглашая гостей войти.

Как ни старался Паневин, как он ни расправлял плечи, как ни выворачивал локти, он легко прошел в дверь.

— Аккуратнее, у меня узкий коридор, — пошутил Сингапур, и Гале: — В этой квартире не разуваются, вон тряпка — подошвы оботрите. Для особо приближенных есть тапочки, — он кивнул на пару тапок стоявших под вешалкой. Сказав «спасибо», Галя, забыв вытереть сапожки, даже снять куртку, сразу пошла, куда сказал Сингапур — в зал. Паневин, расстегнув куртку, хотел уже снять, передумал, и прошел следом.

— Садитесь, я чаю принесу, — кивнув на кресла, Сингапур ушел на кухню.

Все, кто впервые попадал в эту квартиру, невольно, даже сами того не желая, погружались, во что-то тихое… безмятежное… Картины. Впрочем, не только картины, сам воздух, здесь, казалось, растворял время… И исчезало время. Какие-то пустые безлюдные дворики… и очень много цветов. Сингапур любил рисовать цветы. И цветы у него, прячась друг за друга, наблюдали…

Самый равнодушный к живописи человек, сам того не замечая, только ступив в комнату и опустившись в кресло, медленно вяз в этом живом безлюдном городе старых хрущевок, и странных, живых натюрмортов, где цветы и бутылки чем-то, необъяснимым, напоминали людей. Еще немного… вот уже Сингапур приносил чай… и никуда не хотелось уходить. Хотелось просто сидеть в кресле, пить чай, и, бесконечно долго, переглядываться с этими странными домами, цветами и бутылками, всегда стоящими у окна и точно задумавшимися о чем-то. Совсем мало было цветов, которые бы гордо возвышались из вазы. Конечно, были и такие, которые просто вырывались из этой никчемной вазы и, просто таки, возмущались! Но большинство, задумчиво склонившись, смотрели в окно, совсем не желая выпрыгивать из этой кривой, и давно привычной вазы… они смотрели тоскливо, но без зависти. Точно понимая, что и там, за окном, скорее всего, все та же тоска.

Вернувшись с чаем, Сингапур расставил чашки и чайник на столе, сам сел на диван.

— Красивые картины, — негромко сказала Галя. — Особенно цветы… Только грустно, — добавила она и замолчала, отведя взгляд к картинам.

— Хочешь, подарю? — обычно спросил Сингапур.

— Нет, — даже, как-то удивленно отказалась Галя.

— Почему?

— Они слишком манят. Это… Это от лукавого.

Теперь Сингапур сделал удивленное лицо.

— Искусство от лукавого. Особенно вот… картины, — казалось, спрятавшись в кресле, негромко и все более волнуясь, говорила Галя.

— О как, — удивился Сингапур. Паневин согласно слушал.

— Богу не угодно такое искусство.

— С чего бы?

— Смотря на красивую картину, ты забываешь о Боге.

— Что же теперь вообще не писать картин?

— Не писать, — кивнула Галя.

— А разве эти цветы не создание Бога?

— Эти нет, эти — создание твое.

— А которые в поле?

— Те, да, а эти — нет, — повторила она уже испуганно, и все сильнее спрятавшись в кресле.

— Но если я создание Бога, то почему мои цветы от лукавого?

— Всё искусство от лукавого. Бог создал тебя, а лукавый наделил способностью обманывать людей. Даже иконы от лукавого. Потому что их можно продать. Всё, что можно продать — от лукавого.

— Но ведь и меня можно продать, — произнес Сингапур.

— Тело да. Душу нет. Душа принадлежит Богу. А тело — дьяволу.

— Значит и с картинами так же, — улыбнулся Сингапур. — Часть моей души в каждой картине.

— В них нет души. В них обман. Душа одна и она в тебе. А в картинах — обман, лукавство. Отражение твоей души, как в зеркале.

— А ты, правда, святая? — вдруг спросил Сингапур.

— Да — так сказал Бог, — настороженно, точно готовая сорваться и удрать, прошептала Галя.

— И Минкович, правда, оскопил себя?

— Нет… я не знаю. Не задавай таких вопросов, — она чуть подалась, готовая вскочить.

— Не буду, — успокоил ее Сингапур. — И, что же мне теперь — сжечь свои картины?

— Да, — ответила Галя.

— Вот и договорились… И иконы сжечь?

— Да. Сжечь.

— И тело — сжечь, ведь оно принадлежит дьяволу?

— В иконах отражение души — они бездушны. А в теле душа…

— Так тело —