нырнув, проплыл под водой к корме, куда ранее сбросил ведро. Набрав ещё раз воздух, он нырнул с ведром на голове. Это требует большой ловкости, потому что ведро, наполненное воздухом, рвётся наверх. Нужно держать ногами какой-нибудь груз, рассчитав, чтобы он был не очень лёгким и не очень тяжёлым, потому что в первом случае человека вынесет на поверхность, а во втором потянет на дно. Под водой человек с ведром на голове может пробыть значительно дольше, чем без него, так как ведро выполняет роль воздушного колокола, в каких когда-то опускали в воду водолазов.

Люда заинтересовалась этими фокусами, и, когда Марк влез на шхуну, попросила, чтобы он в ближайшее время непременно научил её нырять с ведром. «Колумб» под мотором и парусами взял курс на Лузаны.

15. ПАПИРОСЫ С ТРИФЕНИЛОМЕТРИНОМ

Анч застал профессора Ананьева дома. Учёный сидел в своей комнате, листая книгу. Он радостно приветствовал гостя и спросил о фотографиях.

— Принёс несколько, — ответил Анч, — остальные на днях. Я уже говорил Людмиле Андреевне, что хочу сделать для вас специальный фотоальбом, посвящённый Лебединому острову.

— Давайте ваши фото и садитесь, — пригласил профессор Анча. — Я сегодня отдыхаю. Утром закончил статью, в которой изложил свой взгляд на проблему добычи гелия в этой местности. Теоретико-техническая проблема торио-гелия решена.

Анч положил на стол перед профессором несколько фотографий. Пока Ананьев внимательно рассматривал работы фотографа, последний быстро осмотрел комнату и стол. Он заметил, что окна открываются достаточно легко, что двери без защёлки изнутри, простой деревянный стол с одним ящиком служил как письменный. На столе лежали стопками книги и бумаги.

В раскрытой папке увидел рукопись — профессор, по всей видимости, только что закончил её просматривать и исправлять. Справа на куче газет лежал грубый новый портфель с расстёгнутыми ремешками и ключиком в замке.

Профессор Ананьев просмотрел фотографии, отложил их и закрыл папку.

— Признаться, я не ожидал, что фотографии выйдут так удачно, — сказал он Анчу. — Техника их изготовления безупречна, они свидетельствуют о художественном вкусе.

— Вы говорите мне комплименты, — Анч чуть склонил голову.

— Нет, нет, — возражал Ананьев, раскрывая портфель и убирая туда папку.

К сожалению, он не видел хищного выражения глаз своего посетителя, следящего за каждым его движением.

— Ну, рассказывайте, как вы здесь устроились, каковы успехи? — с чрезвычайной любезностью обратился профессор к Анчу. — Чаю хотите?

— Нет, благодарю. Пить не хочется. А вот если позволите закурить папиросу…

— Да, пожалуйста…

Анч вытащил портсигар, взял из той его половины, где лежали три сигареты, крайнюю, внимательно посмотрел, нет ли на мундштуке отметки карандашом, и закрыл портсигар. Но в тот же миг будто задумался, снова его открыл и протянул профессору.

— Извините за невнимательность… Может быть, закурите?

Профессор заколебался.

— Ох, искушение… — сказал профессор и — капитулировал. Он взял-таки из портсигара папиросу.

Анч спрятал портсигар, вытащил коробку со спичками, черкнул и предложил профессору огня.

Но тот встал, прошёлся по комнате, а пока вернулся — спичка догорела. Анч чиркнул другой спичкой. И снова Ананьев не закурил папиросу. Он ходил по комнате и рассказывал Анчу какую-то университетскую историю. Фотограф прикурил сам, выбросил истлевшую спичку, а потом спокойно зажёг третью, держа её в вытянутой руке. На этот раз профессор забрал у него спичку, размял кончик папиросы и закурил, сразу глубоко затягиваясь.

Если бы в комнате был посторонний наблюдатель, он заметил бы, что фотограф будто успокоился. На лице его исчезло выражение какого-то глубокого, хотя и едва заметного волнения, вместо этого в глазах появилась заинтересованность, а вся фигура выражала ожидание. Он взглянул на часы. Профессор Ананьев продолжал ходить по комнате и говорил дальше. Иногда он останавливался, набирал в рот дым и мастерски выпускал его большими серо-синими пушистыми кольцами. Он выкурил папиросу, выбросил в открытое окно окурок и снова сел в просторное деревянное кресло, сделанное Стахом Очеретом. Оно пришлось профессору по душе, и сейчас он уверял своего гостя, что в этом кресле его охватывает вдохновение.

Анч взглянул на часы. Прошло десять минут с тех пор, как окурок вылетел в окно. Глаза фотокорреспондента наблюдали все перемены на лице профессора. Где-то в глубине своего сознания он повторял заученное: «неожиданная головная боль, синеют губы и ногти, руки и ноги отказываются слушаться». Но пока что он никаких перемен не замечал. Но вот профессор потёр рукой лоб и сказал:

— Засиделся, знаете ли, в комнате, а возможно, от папиросы отвык. Кажется, голова заболела.

— А вы встаньте возле окна, — предложил Анч.

— И правда. А какое сегодня роскошное море и горячее солнце! Люблю же я наше южное море, особенно летом.

Профессору хотелось поболтать. Он рассказал Анчу о своих детских годах, проведенных на этом острове, когда здесь было всего семь или восемь домиков и одна или две исправные шаланды. Рыбачить выходили в море больше на каиках или ходили с острогой в руках по мели и выискивали в прозрачной воде камбалу. В домишках царила большая бедность, хотя в бухте было много рыбы, а на острове — птицы. Доставлять рыбу в город было нелегко, приходилось всё за полцены отдавать перекупщикам.

Такие вот воспоминания о детстве. Мальчику повезло. Когда ему было лет двенадцать, его забрал к себе дальний родственник-моряк и отдал в школу. Учился парень очень хорошо. Удалось получить высшее образование. Но таких, как он, были единицы.

Анч молча слушал и посматривал на свои часы. Уже прошло двадцать пять минут, но никаких признаков действия трифенилометрина не замечал. Неужели у этого человека такой крепкий организм? Анчу показалось, что у него на лбу выступает пот. От нервного напряжения заболела голова.

Профессор продолжал рассказывать, как революция застала его в университете, как принимал он участие в Гражданской войне, правда, небольшое, поскольку всего лишь командовал санитарным отрядом. В университете увлекался химией и биологией, а после войны его заинтересовала геология, и он стал геохимиком. Вспоминал о первых своих научных работах.

Анч почувствовал внутреннюю дрожь. «Но ведь это невозможно, — хотел он сказать вслух сам себе, но тренируемая в течение долгих лет выдержка заставляла его «держать лицо», ничем не выдавая своих чувств. — Неужели папиросы с отметкой остались в портсигаре?» Он будто машинально вытащил из кармана портсигар, взял в нём последнюю папиросу и, делая вид, что слушает профессора, рассмотрел мундштук третьей папиросы. И тут же побледнел. В висках тяжело застучало. На мундштуке последней папиросы не было ни единой отметки карандашом. Это была папироса без трифенилометрина. Может быть, ту папиросу выкурил он сам?

Профессор неожиданно был вынужден прерваться. Его слушатель