об ушедшей боли была свежа, и Замфир с тоской смотрел на своё тело, только что красивое и молодое, а теперь стремительно усыхающее.

Белые кальсоны провисли на острых тазовых костях, желтоватые рёбра прорвали истончившуюся кожу и торчали, как у доисторических чудовищ в музее естественной истории. Смерть лишила его и возраста, и облика — дряхлый старик или юноша, полный жизненных сил, — сейчас никто не мог бы сказать, чьи останки лежат в катафалке.

Замфир стоял смирно. В него-лошадь — перетекала жизнь его-человека. В глазах стояли слёзы облегчения от невыносимой боли и горя по собственной смерти, и, хоть причины их совершенно разные, были они одинаково горькими.

Маковей качнул ещё несколько раз, колба опустела. Он выдернул иглы, свернул трубки. На останки Замфира брезгливо накинул пустой мешок.

— Плачешь, Бьянку? — Сырбу обнял лошадь за шею. — Не плачь. Пустой человечишка был, бесполезный. Был — не жил, и кончился — никто не хватится. Не о ком горевать. Пойдём, девочка, пора.

Маковей впряг Замфира в катафалк, подвесил на морду торбу с овсом. Хлестнули по спине поводья, и Василе, чавкая, бодро порысил по улице, счастливый обретённой силой и ловкостью. Мощная грудь раздувалась от свежего воздуха, бесстыдно сыпались лошадиные яблоки на булыжную мостовую, хрустел овёс на крепких жёлтых зубах — коротка лошадиная память, и в том её ценность. Катафалк подпрыгивал на брусчатке, и в такт ему подпрыгивало то, что осталось от сублейтенанта Василе Замфира.

* * *

Замфир проснулся в смятении. Он помнил, как затухала боль в пылающих лёгких, а вместе с ней гасла его человечность. Мир уплощался до простых радостей, вроде питательного овса на зубах и лёгкости от опорожнения кишечника.

В то же время он помнил себя, лежащим в катафалке, помнил, как с каждым качком насоса из него уходила жизнь. Сначала онемели губы, потом кончики пальцев, распухший язык задурманил голову коричным привкусом, на лбу выступила испарина. Осенний воздух нагрелся, как летом, а кожа стала неприятно сухой и шершавой. Он разжал пальцы, чтобы они не касались друг друга. Силы уходили из его тела, он слабел, накатила апатия и безнадёжность.

Замфир безучастно смотрел, как опадает живот, как сквозь стремительно желтеющую кожу проступают рёбра и ничего не мог поделать. Замфир стал созерцателем. Так, кажется, говорил художник с волчьим именем?

И вот он, лошадь Бьянка, весело лязгает подковами по булыжникам, и он же, бывший сублейтенант Василе Замфир, а теперь труп, трясётся в обитой чёрным сукном телеге. Холодный осенний свет, проникающий сквозь мешковину, слепит глаза, но закрыть их мертвец не может. Временами свет тускнеет, когда облако наплывает на солнце, или гаснет вовсе, и тогда цоканье копыт с эхом отражается от древней кладки. Куда его везут, он не знает, но ему и неважно. Всё неважно, когда ты умер.

В этой двойственности: живого, но животного и человечного, но мёртвого, крылся какой-то смысл, но какой — Замфир никак не мог уловить. Он мельком заглянул на кухню, сухо кивнул Амалии и рассеянно улыбнулся Виорике. Маковея не было. Василе отправился делать ежеутренние упражнения и умываться, но только бросил взгляд на рукомойник — и обомлел. Его флакона, уже на две трети пустого, не было.

Ночной кошмар ворвался в его жизнь, рот наполнился слюной с привкусом корицы, онемели изнутри щёки. Замфир деревянным шагом, на негнущихся ногах, вошёл в свою комнату и вытащил револьвер.

Все его сны в этом доме складывались в странную мозаику с множеством лишних элементов. Что она изображала, Василе не улавливал, он видел в цыганской пестроте только одно чёткое и ясное место. Его жизнь напрямую зависит от уровня жидкого мыла в бутылке. Той бутылке, которая пропала.

Решительно отмахивая револьвером шаги, он подошёл к конюшне — впервые за всё время, что жил в этом доме. У приоткрытого створа его решимость ослабла. Он остановился и осторожно заглянул внутрь.

Большой сарай на четыре стойла был почти пуст. Посредине, на дощатом полу, усыпанном редкими пучками соломы, стояло странное существо, похожее на лошадь. Серая в розоватых яблоках, с розовыми окаймлёнными бабками, неимоверно худая, с раздувшейся грудью. Её голова, тяжело провисшая в холке, казалась черепом, обтянутым шкурой. Замфир видел каждую костную шишку, выпирающую сквозь кожу.

Лошадь судорожно втягивала в себя воздух, но, не в силах расправить лёгкие, захлёбывалась надсадным кашлем.

Из темноты вышел Маковей с ушатом и ногой подопнул низкую скамью ближе к лошадиному боку. Плеснуло, и по боку деревянной бадьи поползла ослепительно-белая пена. Замфир стиснул рукоять так, будто хотел выжать из неё сок. Не замечая наблюдателя, Маковей натянул овечью варежку и зачерпнул воды в бадье. Он что-то ласково бормотал под нос и тёр шкуру, прямо по уродливо торчащим рёбрам. Вода со стуком падала на пол, мокрая шкура темнела, снежная пена таинственно сверкала, с тихим треском лопались пузыри.

Замфир, не в силах более сдерживаться, шагнул внутрь. Его длинная тень легла на затылок Сырбу, и он почуял, его плечи напряглись, движения замедлились. Маковей осторожно повернул голову и скосил взгляд.

— Шувано? — выкрикнул Василе. Страх и ярость терзали его попеременно, и голос сорвался на фальцет.

Глава 11

Маковей убрал руку от лошадиной шкуры. Вода с хлопьями пены стекала с перчатки на пол. Капли стучали о доски пола, и Замфиру этот звук был равноценен стуку молотков о крышку гроба.

— Что ты несёшь?! — спокойно спросил Маковей.

Старая кляча перед ним тяжело дышала, а, когда заходилась в кашле, пена сползала по острым рёбрам под брюхо. Маковей не выказывал никакого волнения. Он стоял, терпеливо подняв руки, и это окончательно вывело Замфира из себя.

— Ты — шувано! Я всё знаю!

Василе взвёл курок. Лязгнул металл о металл. Маковей вздрогнул. Свободной рукой он похлопал лошадь по спине и сказал с издёвкой:

— Не бойся, Бьянку, господин офицер на солнце перегрелся. Солнышко в декабре коварное…

— Не морочьте мне голову, фрунташ Сырбу! Бросьте варежку и отойдите

от корыта! Медленно!

— Да с чего бы?

В голосе Маковея не было ни капли страха, будто не был в его спину

нацелен заряженный револьвер.

— Не забыл ли господин столичный хлыщ, в чьём доме он квартировать

изволит?

Зато ехидства в нём было, хоть черпаком выплёскивай. Замфир попытался выдохнуть, но лёгкие окаменели. В его голове мелькнула глупая мысль, что цыган может быть заговорённым и обычная пуля не причинит ему вреда. Василе всегда старался жить аккуратно, не совершать необратимых поступков и оставлять дверь