куда поведешь Наташу? В гиль, в пустоту, на корабль и за море или здесь зацепишься? Слышал я о какой-то там истории в Москве... Рассказывала Наташа. Что за история?

— Та история, — ответил твердо Курбатов, — ни меня, ни Наташи не касается. Иначе и она сюда не вернулась бы и я не приехал бы!

— Тихо! — остановил его Вохрин. — Я тебя в большевистскую веру не обращаю. Я и сам как бык на льду... Царя-батюшку не вернут, это я понимаю, а что там большевики, это дело еще мне неясное... Вы офицер, Владислав Павлович, у вас в руках оружие. В кого стрелять это оружие будет? В наших мужичков? Так знайте, мы не дворянского роду, мы из этих самых мужичков... Дед мой грамоты вовсе не знал, отец коряво расписывался. В меня стрелять?

Курбатов вздохнул с облегчением: легенда складывалась без обмана.

— Мне что в мужика стрелять, что в русского дворянина, — ответил Курбатов. — И туда и туда горько! Только за русским мужиком земля голая, а за дворянином сегодня иностранные войска стоят. А по ним стрелять для всякого русского честь и долг.

— Значит, в Красную Армию?

— Если возьмут — туда! Но есть у меня старый долг. Друга не друга, а своего старого учителя, отца командира, должен доставить до дома. Он уже отстрелялся...

— Офицер?

— Подполковник... На Волгу отвезу, и тогда свободный у меня выбор.

Нельзя сказать, чтобы повеселел или успокоился Вохрин. По-прежнему лежали тяжелым раздумьем складки на лбу.

Тихо вошел в залу Ставцев. Отлежался, обогрелся. Слышал он объяснения Курбатова. Так и уславливались. Но не выдержала душа, загорелась.

— Не то, не то лопочет мой юный друг! Никак не могу уговорить его... Сейчас самое время у меня отсидеться. За Волгой... Большевикам до лета жить, а дальше все опять перемешается.

Вохрин подвинул стул Ставцеву.

— Вы что же, монархист?

Ставцев рукой махнул.

— У русского человека, Дмитрий Афанасьевич, страсть к определениям! И чтобы такое определение в одно слово ложилось. Слишком много у нас придают значения власти, все всерьез, все тяжко и без юмора. Я долго жил в Англии... Современная страна. Король. Парламент. Король для ритуала, парламент для власти. Сегодня один премьер, завтра другого изберут. В Норвегии король ферму держит и молоко с той фермы на базар возит. И все с юморком. Там и власть судят как хочется, а от такого свободного суждения никто со злобой и не судит... А у нас или приемлют, как крестное целование, лбом в землю, царя за бога земного и небесного, а уж отвергнут, так и пикой пихнут в негожее место. Я не за монарха, но против большевиков!

Долго думали, как быть. Объявляться на селе гостями учителя или затаиться в его доме? Ставцев стоял за то, чтобы таиться, просил недельку на поправку, а потом хоть пешком идти. Курбатов помалкивал. Вохрин раскидывал и так и этак. Опять же решила все Вохрина, с обычной женской осторожностью. Кто, дескать, заставляет или торопит объявляться, нет в том никакой нужды. Увидят, услышат, тогда и объяснят. А венчаться все равно надо тайно. Теперь к этому обряду нет никакого почтения, напротив, могут и на смех поднять и историю сделать. Сама ночью задами прошла к отцу Савва-тию, священнику местного прихода, договорилась с ним, что обвенчает он Курбатова с Наташей у себя в домашней молельне.

Прокричали по селу вторые петухи. Глубокая ночь стыла над селом. Горели звезды. Низко припав к земле, перемигивался ковш Большой Медведицы.

Неслышно, задворками, повела Вохрина молодых, мужа и гостя в дом к священнику.

Отец Савватий облачился по чину. Варвара Павловна Вохрина утирала платком слезы. Вохрин стоял смущенный и ироничный от своего смущения. Ставцев за шафера — сразу и у невесты и у жениха.

Слова обряда отец Савватий произнес торопливым и не очень-то разборчивым речитативом. Молодые поцеловались.

Отец Савватий снял со стены Казанскую. Передал ее в руки Вохриной, чтобы благословила молодых. Жаром горела золоченая риза, глядели на Курбатова ясные и большие глаза богородицы, до странности напоминавшие ему Наташины глаза.

Обряд закончен.

Мужем и женой вернулись они в дом Вохрина.

— Разве такую свадьбу дочери хотел я играть... — с тоской говорил Вохрин. — Единственная у меня! И жизни не такой для нее ожидалось...

Бывают же и неожиданности, на которые никто не может никогда рассчитывать. Наутро явился новый гость в доме Вохриных. Скинул в сенях бобровую с котиковым верхом шапку, снял на хорьковом меху шубу. Загремел в доме его властный голос.

Наташа шепнула Курбатову, вбежав в отведенную им светелку, что приехал к отцу в гости барон фон Дервиз,

— Как же он так, не скрываясь? — удивился Курбатов.

— Чего же ему скрываться? — ответила Наташа, — Он же теперь в красных ходит. В Рязани в учительском институте математику читает. По распоряжению самого Ленина...

Гость засиделся, да и некуда ему было спешить, приехал с ночевкой, приглашал Вохрина покинуть Кирицы и перебраться в город. В институте не хватало учителей и знающих математиков. Специально сманить его в город приехал.

Перед бароном Вохрин не нашел нужным утаивать своих гостей. Представили Курбатова, Ставцева не успели объявить.

— Николай Николаевич! — воскликнул барон.— Откуда, какими судьбами? Да в такой удаленной от политических пересечений глуши? Я думал, по крайней мере вы полком командуете у Деникина или адмирала... А вы наш? Отрадно видеть!

Встретились, словом, как старые знакомые. Вохрин оказался избавленным от каких-либо объяснений.

За столом уже Ставцев зацепился за последнюю фразу Дервиза.

— Изволили вы сказать, барон, — начал Ставцев, — что вам отрадно меня здесь видеть...

Дервиз сейчас же перебил Ставцева:

— Простите, Николай Николаевич! Ваше обращение несколько устарело... Я больше не барон, я магистр математики, профессор Рязанского учительского института.

Ставцев поморщился, прикрыл лицо платком, чтобы чихнуть. Продолжал:

— Вы выразились в том духе, что я ваш... Я скорее ничей! Но коли вы так выразились, должен ли я понять, что вы в одном стане с большевиками?

— Николай Николаевич! Я всегда был с реальными людьми. Я строил железные дороги, конные заводы, фарфоровые и стеклянные фабрики.

— Где эти дороги, где ваши замки, где ваши заводы?

— Железные дороги, — спокойно отвечал Дервиз, — революция объявила народной собственностью. Я просил Председателя Совета Народных Комиссаров Ульянова-Ленина прислать комиссию и принять у меня по описи заводы, фабрики и замки.

— Жест,