(это было в начале нашего пребывания на Майорке) захотел сопровождать нас, и от этого почувствовал такую усталость, которая вызвала болезнь. Целью нашей прогулки было жилище отшельника, лежавшее на берегу моря, в трех лье от монастыря. Мы шли по правому отрогу горной цепи и поднимались с холма на холм, вплоть до северного берега острова, по каменистой дороге, которая нам резала ноги. Возвращаясь в монастырь, мы были застигнуты страшным ветром, который нас несколько раз опрокидывал, и который так затруднял нам ходьбу, что наш больной был совсем разбит»...[75]

Шопен пишет Фонтане 3 декабря 1838:

Пальма.

«Я не могу еще выслать тебе манускрипты, ибо они еще не готовы. В течение последних 3 недель я был болен, как собака, несмотря на жару в 18°, несмотря на розы, апельсины, пальмы и фиговые деревья в цвету. Я сильно простудился. Три знаменитейших на острове доктора собрались на консультацию. Один нюхал то, что я выплевывал, другой – постукивал там, откуда я выплевывал, третий слушал, когда я отплевывался. Первый сказал, что я умру, второй – что я умираю, третий – что я уже умер; а между тем, я живу, как и раньше жил. Я не могу простить Ясику,[76] что он не дал мне никакого совета при том состоянии острого бронхита, который он мог постоянно наблюдать у меня. Я с трудом избежал их кровопусканий, банок и тому подобных операций. Благодаря Провидению, я опять стал самим собой. Но, тем не менее, моя болезнь повредила прелюдам, которые ты еще Бог весть когда получишь...

...Через несколько дней я буду жить в прекраснейшем на свете месте: море, горы... все, что только хочешь. Мы переедем в старый, громадный, разрушенный и покинутый монастырь Картезианцев, которых Мендизабаль как будто нарочно для меня изгнал.[77] Близко от Пальмы, и ничто не может быть чудеснее: кельи, поэтичнейшие кладбища!.. Словом, я чувствую, что мне там будет хорошо.

Лишь моего фортепиано мне все еще не хватает. Я писал Плейелю. Узнай-ка у него и скажи, что я на другой день по прибытии сюда серьезно заболел, но что мне уже лучше. Вообще, мало говори обо мне и моих рукописях. Пиши мне. Я до сих пор не получил ни одного письма от тебя. Скажи Лео,[78] что я еще не послал прелюдов к Альбрехту, но что, впрочем, я его сердечно люблю и скоро ему напишу. Снеси сам прилагаемое письмо к моим родителям на почту и пиши как можно скорее. Поклонись Ясику. Никому ни говори, что я был болен, об этом только стали бы сплетничать...[79]

14 декабря он пишет:

Пальма, 14 декабря 1838.

Еще ни слова от тебя, а это уже мое 3 или 4 письмо. Франкировал ли ты письма? Может быть, мои родители не писали? Неужели с ними что-нибудь случилось? Или ты ленив? Но нет, ты не ленив, ты такой услужливый. Ты, наверное, мои два письма (оба из Пальмы) переслал моим. И, верно, ты мне писал, но здешняя почта, самая ненадежная на свете, не выдала мне твои письма.

Лишь сегодня я получил извещение, что мое фортепиано 1 декабря отплыло из Марселя на торговом пароходе. Письмо шло 14 дней из Марселя! Поэтому есть некоторая надежда, что оно прозимует в гавани, ибо зимой здесь никто не двинется с места. Мысль, что я получу его как раз в минуту отъезда, очень забавна, ибо, кроме 500 франков, которые мне придется заплатить за перевоз и таможню, я имел бы удовольствие вновь его уложить и отправить обратно.

Между тем, рукописи мои почивают, пока я сам не могу спать, а, покрытый пластырями и кашляя, нетерпеливо ожидаю весны или чего-то иного. Завтра я переезжаю в очаровательный монастырь Вальдемоза. Я могу жить, думать и писать в келье какого-нибудь старого монаха, у которого в сердце было, может быть, больше огня, чем в моем, а т. к. он не смел что-нибудь с ним сделать, то был принужден спрятать его и задохнуться.

Я надеюсь вскоре выслать тебе мои прелюды и балладу. Сходи к Лео, но не говори, что я болен, а то он будет за себя и за свои 1000 фр. трусить. Плейелю и Ясику сердечно кланяюсь...

В следующем отрывке, опять-таки выпущенном из письма Жорж Санд от 14 декабря 1838 г., она так пишет г-же Марлиани о здоровье Шопена (мы приводим сначала те строчки, за которыми он следует):

...«Вот уже более 25 дней, что «Спиридион» в пути, но я не знаю, получил ли его Бюлоз. Я не знаю даже, получит ли он его. Есть еще много других причин замедления, о которых я Вам не говорю, ибо все рассуждения насчет почты и местных дел – излишни. Вы можете догадаться о них и рассказать о них Бюлозу. Я даже попрошу Вас заставить его поговорить на эту тему, ибо он, вероятно, в беспокойстве, в бешенстве (fureur – стоит в подлинном письме Жорж Санд, в «Корреспонденции» оно заменено словом terreur).

«Спиридион», вероятно, прервался целую вечность тому назад,[80] – этому я помочь не могу. Я проклинаю погоду, обычай, свиней.[81] Я немного проклинала и милого Маноэля, который изобразил мне эту страну такой свободной, доступной, гостеприимной. Но к чему жаловаться и роптать против естественных и неизбежных врагов в жизни? Тут – одно, там – другое. Везде приходится страдать. Что здесь поистине прекрасно – это страна, небо, горы, здоровье Мориса и смягчение Соланж. Добрый Шопен не так блестящ в смысле здоровья»...[82]

Затем идут следующие выпущенные, весьма важные строки, относящиеся к Шопену:

«Перенеся очень хорошо, слишком хорошо великие трудности пути, он, по прошествии нескольких дней, вдруг утратил нервную силу, которая его поддерживала. Он был очень удручен и прихварывал. Но он приходит в себя со дня на день, и вскоре, я надеюсь, что ему будет даже лучше, чем раньше. Я ухаживаю за ним, как за своим ребенком. Это ангел доброты и кротости.

Ему очень не хватает его фортепиано. Наконец, мы сегодня получили известие о нем. Оно отправилось из Марселя, и мы, может быть, получим его недели через две. Господи, как материальная жизнь сурова, трудна и жалка здесь! Это хуже всего, что только можно представить»....

Далее опять выпущено:

«Здесь всего не хватает. Ничего нельзя нанять, ничего – купить. Надо заказывать матрасы, покупать простыни, полотенца,