Обрадовалась, как твой Мохнач с весточкой прилетел. Пойдём к нам.

- Нет, постой, мне надо с тобой наедине поговорить, — остановила её Галя. — Скоро у нас, ты знаешь, Авсень будут праздновать. Как же мне быть? Грех мне теперь идолам кланяться? Аннушка, что же ты молчишь?

Аннушка сидела, понурив голову.

— Ох, Галя, уж и не знаю... Спроси у моего отца.

— Нет, ты мне скажи, я от тебя хочу слышать: ведь коли я христианка, крещена и молюсь единому Богу, грех мне перед идолами плясать, венки завивать, мару сжигать, песни петь? Нет, ты мне не говори, я сама знаю, что грех, и, слышишь, Аннушка, — не буду, на этот раз ни за что не буду, пусть они меня хоть убьют, хоть сожгут, я отцу своему скажу, нет у меня больше сил таиться... — и Галя зарыдала.

Аннушка испуганно обняла её.

— Полно, голубка моя, перестань, помолись, это пройдёт. Я знаю, что грех, да ведь страшно... Ну, как ты отцу твоему скажешь?

— И скажу, что же? Всё лучше, чем молчать да таиться... Аннушка, родная моя, обними меня крепко, может, мы в последний раз свиделись...

— Ох, Галя, страшно, помолимся вместе... Девушки вышли на берег, опустились на колени и долго жарко молились, потом ещё раз обнялись и простились.

В кустах что-то хрустнуло, обе они встрепенулись, прислушались, — тихо...

— Ветер, видно, либо хорь... — прошептала Галя и побежала к лодке.

Она медленно, в задумчивости, плыла по озеру, и в голове её проносились воспоминания: вот уже скоро три года, как она христианка. Многому научилась она в лесной убогой хижине: пламенно любит Христа Спасителя, предана Его учению; горячо привязалась она за это время и к старому Андрею и к Аннушке — они открыли перед ней свет истины, добра, веры... А отец? Она и отца любит, только всё-таки не променяет своей веры на любовь отца, — лучше смерть...

VI

Вечером Рослав вошёл в светёлку Гали. Она сидела за вышиваньем.

— Брось, Галя, поди в гридню, выбери себе у приезжего грека наволоку поцветней, — я хочу, чтобы дочка моя была всех краше в хороводе.

Галя низко нагнулась над шитьём.

— Не нужно мне, тятя, обнов, — тихо прошептала она, — я не пойду в хоровод...

— В хоровод не пойдёшь? Обнов не нужно? Ты разнемоглась, дитятко? — Он поднял её лицо за подбородок и озабоченно глянул ей в глаза.

Галя опустила глаза и продолжала шить.

— Нет, тятя, я здорова...

— Так что же с тобою? Что ты такая невесёлая? Галя, родная, скажи отцу, не потай. Может быть, обидел тебя кто или не угодил чем?

Галя помолчала, потом быстро отбросила шитьё и с рыданьем бросилась к отцу.

— Тятя, тятя, не потаю, скажу: душа моя истомилась, не могу больше...

— Скажи же, голубка, что за горе у тебя?

— Не горе у меня, тятя, уж очень тяжко мне скрываться от тебя... Тятя, дорогой мой, не сердись на меня, не могу я молиться идолам, — я христианка...

Казалось, что если бы на Галю свалились камни и задавили её на глазах Рослава, — это не поразило бы его так, как её слова...

— Тятя, тятя, что же ты молчишь? Скажи мне хоть слово, скажи, что ты меня любишь,— говорила Галя и пробовала обнять его.

Тяжело опустилась на неё рука отца, он схватил её за плечо и отбросил.

— Прочь, прочь от меня! Не смей и думать о других богах, кроме тех, которым молились твои деды и прадеды! Запру тебя в терем, заморю голодом, а посмеяться над собою не позволю.

И он тяжёлою поступью вышел из светлицы.

Галя весь день молилась, плакала, но к вечеру затихла, на что-то решилась и легла спать.

Старая Оксана ходила за нею, как тень, покачивала укоризненно головой, украдкой читала заговоры, спрыснула даже её на ночь водою с уголька, поставила ей под кровать кузовок с отворотными травами и уселась в уголку. Она взглядывала по временам за откинутый полог, но Галя лежала неподвижно, с закрытыми глазами.

Вдруг скрипнула дверь. Рослав бережно, на цыпочках, вошёл в светёлку и подошёл к кровати. Он нагнулся над спящею дочерью и долго, с любовью, смотрел на неё.

Оксана на цыпочках подошла к нему и проговорила вполголоса:

— Не вели казнить, вели слово молвить, княже.

— Говори, старая.

— Я уследила, кто нашу голубку испортил... Рука Рослава сжала рукоять меча. Галя невольно

похолодела — она не спала и всё слышала.

— Говори, говори скорее.

— Сегодня утром... в лодке... в большом лесу... наша Галя виделась с девушкой, что в лесу живёт... старик там есть... уговорились, чтоб нашей-то хоровод не водить... я прокралась... уследила... старика видела и место знаю...

Рослав помолчал. Слышно было Гале, как он тяжело дышал. «Быть грозе», — думалось ей.

— Ну, ложись спать, старая, да молчи, не то... Рослав вышел на лестницу и громко приказал ожидавшему его отроку:

— Чтоб сию минуту явились ко мне Лют и Нырок... С рассветом в путь!

Галя задрожала: Лют и Нырок были сокольничие отца и притом самые свирепые... «Что он затевает?» — раздумывала она, выжидая, чтобы заснула Оксана.

А Оксана, как нарочно, не спала: ворочалась, кряхтела, вставала, подходила укрывать дрожавшую Галю. Наконец она захрапела.

— Теперь пора! — сказала себе девушка и встала. Мысли у неё в голове путались.

— С рассветом... Что делать? что делать? На дворе половодье, дождь, ветер... Но надо, надо... сестрица названная, дедушка, родные мои, милые, если бы вы только знали беду! Боже, подкрепи меня, дай мне силы спасти их. Ты ведь всё можешь.

Она наскоро оделась, прокралась как тень на задворки. Псы, было, залаяли, но узнали её, завизжали, лизнули ей руки и отошли. Выл ветер, моросил дождь, ноги тонули в грязи...

У заднего крыльца стояли три оседланных коня. Конюх, должно быть, ушёл в подклеть.

«Вот бы на коне теперь! — подумала Галя. — Можно до озера доскакать, а там в ладье! А хватятся? Ну, да всё одно, хватятся, будь что будет!..»

Она быстро вскочила в седло, вонзила стремена в крутые бёдра коня — и перелетела через изгородь... Копыта мерно зашлёпали по жидкой грязи, в темноте замелькали знакомые пажити, избы, дорога...

VII

Когда Галя добралась до землянки, старик с дочерью ещё спали.

— Галя, голубка, в такую пору!